По полю и камням, тут выбивая
Комки земли, там – высекая искры,
Скакал, пока звезда, предвестник солнца,
Не вспыхнула на розовом челе
Зари – над башнею, где был монахом
Сэр Персиваль. И тут в душе безумной
Невесть откуда раздались слова:
«О, чудная и чистая звезда
На девственном челе зари рассветной».
И захотел заплакать он, но взгляд
Его был жестче, суше был, чем ложе
Ручья порою летнею. К ручью
Такому прежде девушки ходили
И у него, беседуя, сидели,
Но больше не придут, покуда небо
Его опять водою не напоит
Осеннею порой… Взгляд Пеллеаса
Был жестким, но душа – намного жестче,
А члены так утомлены, что он,
Как будто выдохнув: «Здесь обрету
Я, рыцарь Короля, покой и смерть!»,
На землю спрыгнул и свои печали
Сну глубочайшему вручил. И так
Лежал до той поры, пока во сне
Не задрожал, увидев, как Гавейн
Поджег вдруг замок Мерлина, а следом
Рассветная звезда, кружась в дыму,
Распалась в пламени и пала вниз.
Тут он проснулся и, узрев того,
Кто рядом с ним стоял, к нему рванулся,
Чтобы его схватить, и крикнул: «Лжец!
А я считал, что чист ты, как Гиньевра!»
Но Персиваль ответил Пеллеасу:
«Что, так же лжив я, как чиста Гиньевра?
Иль все еще ты спишь? Иль разговоров
Не слышал средь Стола, что Ланселот…» —
Тут оборвал он речь свою и смолк.
Тогда случилось с Пеллеасом то же,
Что с раненым, которому опять
Вонзили меч в незажившую рану,
И даже глубже прежнего. Отпрянув,
Он простонал: «И королева лжива?»
Но Персиваль был нем. «А есть ли рыцарь —
Средь тех, кто составляет Круглый Стол, —
Что держит слово?» Персиваль молчал.
«Ну а Король наш искренен?» – «Король! —
Воскликнул Персиваль. – Да ведь тогда
Жить должен человек среди волков!
Ты не безумен ли?»
Но Пеллеас
Вскочил с земли и, вспрыгнув на коня,
Умчался прочь. Теперь он не жалел
Ни ближних, ни себя и ни коня.
Когда ему вдруг встретился калека,
Просящий подаяния – горбатый,
Как постаревший и иссохший вяз,
Спиной стоящий к ветру, – юный рыцарь
Сбил с ног его и злобно крикнул: «Лжец!
Лжец, как Гавейн!» – и ускакал, оставив
Побитого калеку на земле.
И проносились мимо Пеллеаса
Холмы с дубравами, покуда мгла,
Идущая вослед вращенью мира,
Тропу не скрыла. Он поводья дергал
И заставлял коня, который знал
Дорогу лучше, чем его хозяин,
Сворачивать туда либо сюда.
Ну а когда узрел он достающий
До неба замок – Мерлина творенье,
Чернеющий средь мертвенно-зеленых
Полосок вечера, то простонал:
«Ты, черное крысиное гнездо,
Построено уж очень высоко!»
Чуть погодя из городских ворот
Сэр Ланселот на боевом коне
В веселом настроенье появился.
После прощанья теплого с Гиньеврой
В его душе царил покой. Он ехал,
Глаз не спуская со звезды, и думал:
«Что это, интересно, за звезда?»
По тихим травам луговым промчавшись,
С ним юноша столкнулся. Ланселот
Спросил его: «Как ваше имя, рыцарь,
С такой слепою яростью летящий?»
«Нет имени, – тот крикнул, – у меня.
Я рыщу по дорогам и сражаюсь
С изменниками Круглого Стола!»
«И все же, как зовут вас?» – «Да моих
Не перечесть имен. Я – стыд и ярость,
Я – ненависть, и я – дурная слава.
Я как свирепый вихорь проношусь
По всей земле, клеймя и проклиная
Преступных Ланселота и Гиньевру».
«Сначала пронесись мимо меня», —
Промолвил Ланселот. «Так защищайся!» —
Воскликнул юный рыцарь. Поначалу
Два воина разъехались немного,
Когда же снова начали сближаться,
Нежданно конь усталый Пеллеаса,
Споткнувшись, сбросил юношу на землю.
И крикнул тот: «Ты, лживый демон ада!
Убей меня! Нет у меня меча!»
А Ланселот: «Есть. Между губ. И острый…
Но смерть его сумеет притупить».
«Тогда скорей убей. Я жажду смерти!» —
Взмолился Пеллеас. Но Ланселот
Пяту свою поставил в раздраженье
На павшего, миг обождал и молвил:
«Встань, слабый человек. Я – Ланселот.
Скажи свое, коли сумеешь, слово».
И неспеша поехал Ланселот
Обратно в Камелот. Сэр Пеллеас
После того, как цел и невредим
С земли поднялся, тоже вслед за ним
Поехал в город. И случилось так,
Что вместе в замок въехали они,
Уставшие и бледные. И там
Средь рыцарей и дам была Гиньевра.
И с изумлением она взглянула
На Ланселота, слишком скоро к ней
Вернувшегося, и на Пеллеаса,
Который, не приветствовав ее,
Сел, задыхаясь, на скамью. «Вы бились?» —
Спросила королева Ланселота.
«Да, королева», – тот ответил ей.
«И выиграли бой?» – «Да, королева».
Тогда она спросила Пеллеаса:
«О юноша! Ужели вам настолько
Дух рыцарства великий изменил,
Что вы стерпеть не можете без злости
Всего лишь пораженье от него?»
И продолжала, не дождясь ответа:
«Иль что другое мучит вас? Скажите.
Вам помогу я, ежели смогу».
Но Пеллеас взглянул с такою злобой,
Что королева вздрогнула. А он
Вдруг прохрипел: «Нет у меня меча!»
И бросился за двери в темноту.
Переглянулась хмуро королева
С возлюбленным своим, и стало ясно
Обоим, что уж близок день печали.
И умер разговор, как пенье в роще
Под тенью налетевшей хищной птицы,
И наступило долгое молчанье,
И понял Модред: «Скоро быть беде».
ПОСЛЕДНИЙ ТУРНИР [191]
Шут Дагонет[192], которого Гавейн
Из прихоти своей когда-то сделал
Потешным рыцарем Стола Артура,
Кружился, словно лист сухой, у замка
Над золотою рощей в Камелоте.
И тут из замка, с арфою в руках,
Рубиновым обвитой ожерельем,
Качающимся взад-вперед, – наградой,
Добытой на турнире день назад,
Тристрам вдруг вышел и спросил его:
«Ну что вы так летаете, сэр Шут?»
Король Артур и Ланселот однажды
Скакали под высокою скалой
И услыхали сверху детский крик.
Там, уцепившись за скалу корнями,
Похожими на кольца черных змей,
Полузасохший возвышался дуб.
На нем гнездо орлиное виднелось.
Ненастный ветер древо обдувал,
И слышался сквозь ветер крик ребенка.
Взобравшись на скалу, затем на древо,
Сэр Ланселот из страшного гнезда
Достал малютку-девочку. Она
Не пострадала вовсе от когтей
И клюва. А младенческая шейка
Рубиновым трехрядным ожерельем
Украшена была. Король Артур
Малютку пожалел и королеве
На воспитанье отдал. Неохотно
Гиньевра в белы руки приняла
Дитя, но вскоре нежно полюбила
И называла пташкою своей[193],
И забывала с нею о себе
И о своих заботах. Но угасла
Жизнь юная, еще в гнезде орлином
Поражена смертельною болезнью.
Невыносимо было королеве
Глядеть на ожерелье, ибо в ней
Оно будило память о ребенке.
И отдала она его Артуру,
Сказав при том: «Король мой, вот рубины
Невинности усопшей. В вашей воле
Наградою их сделать на турнире».
Король в ответ: «Мир да пребудет с ней —
С малюткой мертвой, дочерью орлицы!
Пускай живет и после смерти память
О девочке, коль так вы пожелали.
Однако, Королева, почему вы
Не носите на поясе своем,
На шее иль руке брильянты те,
Которые из озера я спас,
А Ланселот завоевал затем лишь,
Мне кажется, чтоб вы носили их».
«Уж лучше бы вы дали утонуть
И сгинуть им, – промолвила Гиньевра, —
Брильянты эти не дали мне счастья!
Изумлены? Так знайте, их лишилась
Я в тот же миг, как только получила.
Они с моих ладоней соскользнули,
Когда я наклонилась над рекой,
Где барка с мертвой девою плыла.
Так пусть прекрасные рубины эти
Ждет лучшая судьба, ибо они
Наследство не костей братоубийцы,
А тела нежного невинной крошки.
Кто знает, может быть, добудет их
Из ваших рыцарей – наичистейший
Для самой чистой из придворных дев».
Она замолкла. И по всем дорогам,
Бегущим среди выцветших полей
От Камелота к дальним крепостям,
Весть о турнире раструбили трубы.
И стали рыцари по всей стране
Оружие готовить, дабы славу
Добыть себе пред ликом Короля.
А утром перед громким тем турниром
Явился к Королю простолюдин.
Шрам от кнута рассек его лицо
От уха и до уха. Сломан был
Нос у него, и выбит глаз. Одна
Рука была отрублена, другая —
С раздробленными пальцами – болталась.
И возмущенно вымолвил Король:
«Мой подданный, из-за кого на смерть
Пошел Господь наш, что за лютый зверь
Твое лицо клыками искромсал?
То дьявол был? А может, человек
Тебя – подобье Божье – изувечил?»
Плюясь сквозь частокол зубов разбитых —
Чужих навеки языку, и черной
Культей болтая, произнес калека:
«Он отнял их и в замок свой угнал —
Он, кажется, из рыцарей Стола…
Угнал всю сотню Красный этот Рыцарь.
