Он любит, коль и вправду есть любовь.
А я… Я не люблю. Но почему?
Его считала дурнем я? Ведь так?
Иль то, что благородней он меня,
Служило мне укором? Он – другой,
И знай меня, меня не полюбил бы.
Нет, пусть скорей уйдет…» На этот раз
Те трое уж без смеха отвели
Его, не развязавши, за ворота.
Там бросился Гавейн к нему, и путы
Сорвал с него, и бросил их за стену,
И руки отряхнул, как будто ими
Одежды прокаженного касался,
И вымолвил: «Клянусь, вы тот, кого
Недавно принял в рыцари Король,
И тот, кому венец златой достался.
Зачем же вы срамите наше братство —
Меня и остальных, – так поступая
По воле этих рыцарей трусливых?»
Ответил Пеллеас: «Из-за того,
Что воля их – на самом деле воля
Той, для кого добыл я сей венец.
Да и моя – ее… Я потому
Себя связать позволил, чтоб увидеть
Ее лицо, хотя теперь оно,
Обманом искаженное и злобой,
Уже не то, что раньше, в день, когда
Ее в лесу впервые увидал я.
И хоть она по злобе приказала
Меня связать, чтоб надо мной смеяться,
Когда меня к ней в замок приведут, —
Я разрешил себя связать, чтоб видеть
Ее лицо. А иначе – беда,
А иначе от горя я умру.
Гавейн ответил мягко, но с насмешкой:
«Пусть дама меня свяжет, коль захочет,
И пусть меня отлупит, коль захочет,
Но ежели она кому другому
Вот эти руки сильные мои
Велит связать – убей меня Господь! —
Тому я кисти рук поотрубаю.
Пусть культи ему дама прижигает,
Пусть воет он! Поверьте, я вам друг,
И честью Круглого Стола клянусь:
Служить вам буду верою и правдой,
И укрощу тюремщицу-принцессу,
И в ваши руки передам ее.
Оружье ваше и коня мне дайте —
И я тогда скажу ей, что убил вас.
Чтоб услыхать про то, как пали вы,
Она велит меня впустить, и я,
Когда войду в доверье к ней, то вам
С утра до ночи буду петь хвалу,
Как рыцарю, храбрейшему на свете,
И как вернейшему из всех влюбленных,
Пока вернуть не пожелает вас
Она назад, в ту жизнь, что столь желанна
Вам, не связав ничем при этом, кроме
Невинных брачных уз, что вам пока
Дороже, чем свобода. Посему
Оружье ваше и коня мне дайте —
И я отправлюсь в замок. Не тревожьтесь.
Три дня мне нужно, чтоб ее смягчить.
Счастливой вести ждите в третью ночь».
И обменялся Пеллеас с Гавейном
Конями и оружьем, и оставил
Себе лишь добрый меч – свою награду,
Промолвив: «Помогите без обмана —
Ибо слывете ветреником вы».
«Но потому лишь, – вымолвил Гавейн, —
Что женщины так ветрены!»
Затем
Он поскакал вдоль стен к воротам замка,
И поднял рог, висевший на груди,
И затрубил в него, да так прекрасно,
Что эхо, затаившееся в стенах,
Отозвалось, как лес в сезон охоты.
На башне появился рой девиц:
«Ты госпоже противен! Убирайся!»
Но вымолвил Гавейн, подняв забрало:
«Я – сэр Гавейн из замка Короля.
Я ненавистного вам Пеллеаса
Убил. Вот конь его и вот оружье.
Врата откройте. Вас повеселю я».
И бросились девицы к госпоже,
И закричали: «Пеллеас убит!
Нам рассказал об этом тот, кому
Оружие и конь его достались.
Вступить ему дозволите ли в замок?
Он с ним покончил. Кто он? Сэр Гавейн,
Тот самый, из Артурова Стола.
Он под стеною ждет, и в рог трубит,
Как тот, кому нельзя ответить «нет».
И вскоре, получив соизволенье,
Гавейн вступил в открытые ворота,
Где встречен был приветливо Эттарой.
«Что, правда умер он?» – она спросила.
«Да, да, – Гавейн ответил. – И пред смертью
Все время ваше имя повторял».
«Мне жаль его, – промолвила она. —
Был славным рыцарем он, но при нем
Не знала я покоя ни минуты».
«Немудрено, – подумал сэр Гавейн. —
Ведь ты так хороша! Однако слово
Дал «мертвецу» я, что тебя заставлю
Того, кто тебе мерзок, полюбить».
Итак, три дня блуждал вокруг бесцельно,
Сомненьями терзаясь, Пеллеас,
Пока на третью ночь луна не вышла,
Лес и тропинки ярко осветив.
Ночь жаркая была тиха. Лишь голос
Гавейна раздавался. Эта песня,
Которую недавно Пеллеас
Слыхал, когда сидел близ королевы,
Внимавшей с грустью, раздражала сердце
И отдохнуть мешала… «Червь и роза»:
«Владел всего одной лишь розой я.
Одной, но краше всех земных красот.
Ей радовались небо и земля,
Был слаще аромат ее, чем мед,
А что с шипами роза, то не в счет.
Владел одной, чтобы сорвать средь дня,
Чтоб на груди носить за годом год…
А о другой – ну, разве думал я?
Нет, не умрет она. Умрет лишь тот,
Кто любит розу – коль в ней червь живет».
От нежной песни и от постоянных
Своих сомнений: «Почему Гавейн
Опаздывает со счастливой вестью?»
Его трясло да так, что он не мог
Найти успокоенья. И когда
Настала полночь, к замку поскакал
И привязал коня возле ворот.
Врата были отворены, никто
Не охранял их. И вошел он внутрь,
И слышал только звук своих шагов
И сердца стук. Все было недвижимо,
Кроме него и его тени. Он
Двор пересек, но не заметил света
Ни в замке и ни в башне. Но увидел
Распахнутые задние врата,
И вверх пошел он по дорожке сада
Средь белых роз и алых – вперемежку
С терновником. Там тоже все вокруг
Угомонила мягкая луна.
Лишь ручеек, бегущий из пещерки,
Сверкал внизу, то появляясь вдруг
Средь этих роз, то пропадая снова.
Там средь кустов узрел он три шатра
С верхушками злачеными. В одном
От пьянства покрасневшие, лежали,
Забывшись сном, три рыцаря никчемных
И в их ногах – три их оруженосца.
В другом – со злобой на устах застывших,
Которые сон сладкий заморозил,
Лежало четверо ее девиц.
А в третьем – со златым венцом на лбу —
Эттара, и Гавейн подле нее.
Назад отпрянул он, руке подобно,
Вместо гнезда змею в листве нашедшей.
Назад, как трус, бегущий из боязни,
Что совладать с собою не сумеет,
Как человек, в измене уличенный,
Как пес побитый, Пеллеас стыдливо
Прокрался вместе с тенью по двору,
До той поры эфес меча сжимая,
Покуда вновь не выбрался на мост,
Где вдруг решил: «Я их сейчас убью!»
И возвратился он в шатер и, видя,
Что спят по-прежнему они, сказал:
«Вы, осквернители святого сна,
Засните мертвым сном!» И вынул меч,
Но вдруг подумал: «Как! Ужель смогу
Я рыцаря убить, покуда спит он,
Я, давший клятву Королю Артуру,
Что буду верен братству!» И затем:
«Увы! Ужель так лжив бывает рыцарь?»
И отступил он, но опять вернулся
И меч свой обнаженный положил
Со стоном на нагие горла их,
И с тем оставил спящих. И лежала
Она в венце, добытом на турнире,
И меч с турнира холодил ей горло.
А он бежал. И, на коня вскочив,
Взглянул на башни, что во тьме казались
Намного выше, чем на самом деле,
Сдавил седло до боли, стиснул пальцы,
И в умопомраченье простонал:
«Когда бы в Судный День против меня
Они в крови восстали, я бы им
Сумел ответить даже пред Всевышним!
О башни, о могучие гиганты!
Как был бы рад я, чтоб удар подземный
Вас прямо на глазах моих разрушил
До основанья, и чтоб ваши крыши
Распутные спалило пламя ада,
Все изнутри прожарив, дабы стали
Вы черными, как сердце потаскухи,
И полыми, как череп! Пусть свирепый
Восточный ветр свистит в глазницах ваших
И прах распутниц, закружив, несет
В крапиву и в навоз! Шипи же, змей! —
Его в шатре я видел рядом с нею.
Пусть воет волк, пускай лисица лает!
Кто воет здесь чудесной летней ночью,
Кроме меня, бедняги Пеллеаса,
Которого она звала глупцом?
Но кто глупец, кто зверь из нас? Она?
Он или я? Я, я – глупец первейший.
И зверь, поскольку мне недостает
Ума людского. Я терплю позор
И унижение за то, что жаждал
Ей силу доказать своей любви.
Любви? Мы все похожи, но Король
Нас сделал дураками и лжецами.
О, клятвы благородные! О, раса
Великая животных простодушных,
Которые не ведают распутства
Из-за того, что нет у них законов!
Ну почему я, к моему стыду,
Ее любил? Теперь я ненавижу
Ее, как, к моему стыду, любил.
Нет, не любил ее я, а желал.
Прочь!»
И коня пришпорив, Пеллеас
Вперед рванулся и исчез в ночи.
И тут она, на горле холод стали
Почувствовав, проснулась и, узрев
Знакомый меч, к Гавейну повернулась:
«Ты – лжец! Ты Пеллеаса не убил!
Он жив, он здесь стоял и мог убить нас».
Тот, кто поведал эту повесть миру,
Рассказывал: с тех пор переменилась
Эттара к Пеллеасу, посчитав,
Что он из рыцарей – наипервейший
И лучший из возлюбленных. И стала
Эттара сохнуть по нему и чахнуть,
Дни проводя в напрасном ожиданье.
А он в ночи, по дебрям и дороге,
По полю и камням, тут выбивая
