Я пас свиней, а этот Рыцарь Красный[194]
Напал на нас и в замок их погнал.
Когда же к вам воззвал я, как к тому,
Кто справедлив и с бедным, и с богатым,
Меня он изувечил и убил бы…
Спасло меня лишь то, что он надумал
С посланьем в Камелот меня отправить.
«Ты передай, – сказал он, – Королю
И всем его лгунам, что создал я
Свой Круглый Стол на севере страны.
В чем ни клялись бы рыцари его,
Мои клянутся в противоположном.
Скажи, что, как и двор его, мой замок
Наполнен шлюхами, и все ж мои
Достойней будут, ибо никогда
Себя не выдавали за других.
Скажи, что, как и рыцари его,
Мои – все своим женам изменяют,
И все ж мои честнее, ведь они
Другими не желают и казаться.
Скажи, что час его пришел: уж близко —
Язычники, копье его сломалось,
И стал соломинкой Экскалибур».
Артур взглянул на Кея, сенешаля:
«Ходите за беднягою, сэр Кей,
Как будто он наследный принц, покуда
Не заживут все раны у него.
Язычники – те вздыбленные волны,
Что, отступив однажды в клочьях пены,
Годами ждали часа своего, —
Предатели, разбойники, убийцы
И прочие отбросы, от кого вы,
Друзья, смогли очистить королевство,
Ибо верны мне были и отважны,
На севере, подобно Сатане,
Вновь поднимают голову свою[195].
К вам, рыцарям из тех, кто помоложе,
К вам, новопосвященным, чьи цветы
Стать жаждут полновесными плодами
Великих подвигов, я обращаюсь!
За мной! Раздавим нечисть! И тогда
Дороги, даже самые глухие,
По всей стране вновь будут безопасны.
Вы ж, Ланселот, на этот трон садитесь,
Чтоб быть судьей на завтрашнем турнире.
К чему вам в нем участвовать? Хотите
Вручить ее же собственность Гиньевре?
Что же от вас не слышу я ответа?
Скажите, хорошо ли я придумал?»
«Да, хорошо, – ответил Ланселот. —
Но лучше бы Король не уезжал
И во главе юнцов меня поставил.
Однако, коль он хочет, хорошо…»
Тут поднялся Артур, и Ланселот
Последовал за ним. Когда они
За двери зала вышли, обернулся
Король к нему: «И вправду, хорошо ли?
Иль можно упрекнуть меня за то,
Что я кажусь нередко человеком,
О ком сказать возможно: «Бог обидел»[196]?
Велю идти, стоят на месте. Взоры
Отводят, повинуются лишь с виду.
Не так учтивы, как в былом, манеры…
Иль мнится мне, что рыцарей поступки
Все меньше говорят об их отваге?
А страх откуда мой, что королевство,
Благодаря благим делам и клятвам
Ушедшее от смут и от насилья,
Вновь к зверству возвратится и падет?»
Так молвил он и, взяв с собою тех
Из рыцарей, что были помоложе,
По улице под горку поскакал
И к северным затем свернул воротам.
Гиньевра, в башне ткущая шпалеру,
Подняв глаза, оттуда наблюдала,
Как уезжает господин ее,
И вдруг, не зная почему, вздохнула.
И странные припомнились ей строки
Из песенки, что пел когда-то Мерлин:
«Где тот, кто знает явь и знает сон?
Из бездны в бездну переходит он».
Когда под музыку дождя и ветра
Явилось утро нового турнира,
Который кто всерьез, а кто в насмешку
Назвал: «Турнир невинности усопшей»,
Сэр Ланселот, вкруг головы больной
Которого, как воронье, всю ночь
Кружились с криками слова Артура,
Поднялся и по улицам нарядным,
Увешанным полотнищами белой
Парчи, минуя множество фонтанов,
Вино струящих, где в одеждах белых
Сидели дети с чашами златыми,
Отправился на поле для турниров,
И, по нему неспешно и печально
Пройдя, воссел на королевский трон,
Облокотившись на златых драконов.
Взглянув, он увидал на галереях
Дам и девиц, что, королеву чтя,
Все были в белом в честь невинной крошки,
И многие от дорогих каменьев
Искрились словно чистые сугробы.
Лишь взгляд он бросил, и прикрыл глаза…
Тут затрубили трубы, выводя
Его из забытья, негромко грянул
Осенний гром, и начался турнир.
От ветра, от его порывов резких
Смешались дождь, пожухлая листва,
И мрак, и свет, и сорванные перья.
Вздыхая утомленно, как хозяин,
Глядящий на дымящиеся угли
После ухода дорогих гостей,
Судья верховный поле озирал.
Он замечал, что правила турнира
Частенько нарушались, но молчал.
Один раз сброшенный пред троном рыцарь
Стал мертвого ребенка проклинать
И Короля капризы. А в другой раз
Оборвались завязки у забрала,
И приоткрылся, словно зверь в норе,
Лик острый Модреда… И вдруг раздался
Рев голосов, подобный океану.
Он рыцаря приветствовал, который
Ступил на поле. Был тот выше всех,
В кольчуге цвета зелени лесной.
Сто крохотных серебряных оленей
По ней бежало. На верхушке шлема,
Венчающего голову гиганта,
Не гребень был, а ветка остролиста,
Вся в ягодах, а на его щите
Видны были рог, арфа и копье.
То был Тристрам, который, запоздав,
В Британию вернулся из-за моря,
Где в жены взял бретонскую принцессу
Изольду Белую. Тот сэр Тристрам
По прозвищу Лесной[197], в сраженье с коим
Сэр Ланселот когда-то уступил
И потому теперь реванша жаждал,
Пусть даже и в смертельном поединке,
Лишь бы снять тяжесть с сердца своего.
Руками впившись в золотых драконов,
От ярости он даже застонал,
Ведь большинство из тех, что на шеломах
Цвета своих любимых дев носили,
Отпрянуло к ограде от Тристрама
И оставалось там, шутя и скалясь,
На что тот процедил сквозь зубы: «Трусы!
Позор вам! Как вам могут верить те,
Кому вы поклялись в любви до гроба?
Погибла слава Круглого Стола!»
Так победил Тристрам, и Ланселот
Вручил ему рубины, молвив лишь:
«Ты победил и, значит, потому
Стал самым чистым, брат? Но погляди:
Рука твоя, их взявшая, красна!»
Язвительною речью раздражен,
Тристрам ответил: «Слушай, почему
Мою награду ты бросаешь мне
Как кость голодной шавке? Уж дозволь
Исполниться капризу королевы!
На королевских играх победили
Мощь членов, сила духа и еще,
Конечно же, талант и мастерство.
Что до руки, то кровь здесь не моя:
Она с копья накапала, наверно.
Знай, первый среди рыцарей Артура,
Знай, правая рука его в бою,
Знай, брат великий – мир таким, как ныне,
Стал не из-за меня. Из-за тебя!
Так будь же со своею королевой
Ты столь же счастлив, сколь и я с моей!»
И сделал круг почета сэр Тристрам
На Караколе – на коне своем,
Затем поклон почтительный отвесил
И молвил без обиняков: «Девицы!
Вы все здесь – Королевы Красоты
Для тех, кто вас боготворит. Но нет
Моей здесь Королевы Красоты».
От слов подобных девы онемели,
Кто гневался, кто про себя шептал:
«Учтивость умерла!», а кто вздыхал:
«Погибла слава Круглого Стола!»
Тут дождь усилился, плащи промокли,
Обвисли перья, крики недовольства
Послышались, и серый день во мглу
Сырую утомленно канул. Вдруг
Какая-то смуглянка закричала,
Смеясь: «Хвала терпению святых!
Чудесный день Невинности прошел,
Хоть и слегка свою испачкал юбку.
Все верно! Лишь подснежник, целый год
Цветущий, мир одел бы словно снегом…
Пошли, и в торжества, что будут ночью,
Порадуем печальные глаза
Гиньевры с Ланселотом разноцветьем
Богаче свежих полевых цветов».
И засверкали – яркие донельзя —
На празднике и дамы, и девицы.
Тот, кто поведал эту повесть нам,
Рассказывал: как в середине лета
Холодный час вдруг снегом выпадает
На горы, и на склонах исчезают
Под белизной пурпурные цветы,
Но возвращается со сменой ветра
Тепло, и вновь видны цветы повсюду,
Так дамы и девицы, поменяв
Простую белизну на многоцветье
Живой травы, калужницы болотной,
И васильков, и куколя, и мака,
На пире королевском засияли
И шумно так, без меры, веселились,
Что королева, ошеломлена,
И гневаясь вдобавок на Тристрама
Да на турнир, проведенный без правил,
Их игры прервала и удалилась
В свои покои, и в ее душе
Царила скорбь.
А утром Дагонет
Над рощей золотой, внизу лежащей,
Кружился, словно лист сухой, у замка.
Тогда-то и спросил его Тристрам:
«Ну что вы так летаете, сэр Шут?»
На пятках повернувшись, тот ответил:
«Я так летаю здесь то ль оттого,
Что не нашел компании умней,
То ль оттого, что, будучи шутом
И видя, как великие умы
Лишь губят мир, вдруг наконец-то понял,
Что я из рыцарей – наимудрейший».
«Плясать без музыки, плясать без песни? —
Сказал Тристрам. – Да это же, сэр Шут,
Не лучше, чем питаться всухомятку».
И тотчас же по струнам арфы он
Ударил, но едва лишь сделал это,
Шут замер, как разбухшее бревно,
Застрявшее в ручье сладкоголосом.
Однако стоило затихнуть арфе,
Как снова заплясал, а на вопрос:
«Что ж ты, сэр Шут, под музыку не скачешь?»
