Что служит противоядием при отравлении хлором? Чем там пропитывают шлем-маски? Гидрохлорид кальция и глицерин. Где их взять? Но был еще один вариант. Первые респираторы смачивали мочой. В моче есть аммиак, он замедляет действие хлора. Только Ватсону, опасно балансирующему на балке, страшно было подумать о том, чтобы смачивать платок собственной мочой. Трудно удержать равновесие, да и послушается ли его мочевой пузырь? Однако другого выбора, кажется, не оставалось. Надо было выиграть время. Ватсон потянулся свободной рукой к пуговицам.
Лорд Локи забился в своем деннике, оскалил зубы, тряхнул головой, пытаясь избавиться от ужасного жжения. Все его тело содрогалось от боли, и конь бил копытами в перегородку. Дерево с ужасным хрустом треснуло, балка переломилась под Ватсоном. Он сумел зацепиться за вертикальную опору, но одна нога повисла в воздухе. И тут конь, вздыбившись, ударил его в бок тяжелой мордой. Доктора подбросило в воздух, и он вниз головой полетел в клубы зеленого пара, в зеленые щупальца, готовые принять его в свои объятия.
47
В хижине царил обычный кавардак. Не только газеты за десять с лишним лет (он не раз обещал себе сделать вырезки и разложить их по папкам), но еще и аппаратура, и химикалии для давно забытых или заброшенных опытов. И еще коробки с лекарствами, и полная подписка «Иллюстрированного лондонского журнала» и прочих изданий за сорок лет, и четыре подставки для разнообразных трубок, и целых два скрипичных ящика – хотя инструмент скрывался только в одном, – и напоминание о недавнем обеде – поднос с объедками.
Ничего, завтра придет девушка. Приберет хотя бы крошки и объедки, а вот остальное – не ее дело. Это его забота. «Отжил свое», – подумалось ему. Вспышка вдохновения при падении цеппелина была желанным, но редким проблеском. Обычно же часы его бодрствования проходили в смутных воспоминаниях о несделанных делах.
Он сознавал, что способности его потускнели. Сознавал с тех пор, как интеллект впервые подвел его. Нет, подвел – слишком сильно сказано. В мыслительном процессе появились неуловимые провалы, когда мозг напрочь отказывался думать. Едва ли кто-то даже теперь сумел бы их заметить, но он-то знал. Так дирижер знает, что трубач на долю такта отстал от ритма, так механик замечает легчайшую неполадку в работе мотора. Большинство еще не видит ошибки, но специалист знает. А мозг всегда был для него рабочим инструментом.
Гордость не позволила ему признаться в истинных причинах ухода от дел даже Ватсону. Он не хотел видеть, как силы изменяют ему под конец дней. Лучше уж притвориться, будто всецело увлекся пчелами.
Он, завернувшись в шерстяную шаль, сидел перед огнем и неторопливо попивал чай, когда в дверь постучали. Он всегда старался оставить дорожку между залежами холостяцкой жизни, но так трудно было уйти от согревавшего суставы огня. Однако второй раз постучали настойчивее, и он, хрустнув коленями, встал.
Хотел крикнуть «одну минуту», но голос тоже подвел – прозвучал не громче шелеста сухих листьев, скопившихся у него на газоне. Откашлявшись и набрав в грудь воздуха, он отозвался на третий стук:
– Потерпите! Иду!
Засов выскальзывал из скрюченных пальцев, а когда все же сдвинулся, дверь резко распахнулась под его рукой. Испуганный разносчик телеграмм отшатнулся при виде землистого, небритого лица, нуждавшихся в стрижке седых волос и оскалившихся в неумелой улыбке желтоватых зубов. Убедившись, что телеграмма адресована именно этому старику, мальчик вручил ее и заторопился прочь.
– Минутку, юный Харгривс, – остановил его старик.
Разносчик застыл и снова повернулся лицом к дому:
– Сэр?
– Ваша мать – отличная вышивальщица, – сказал старик. Это было утверждение, а не вопрос.
– Да, сэр, верно.
Имя было затейливо вышито на кармашке красной куртки почтальона. И куртка, и брюки подогнаны точно по росту, но о ловкости в обращении с иглой говорила именно вышивка.
– Болгарская народная. Сто лет ее не видел. Постойте… – Из пыли и мусора в жилетном кармане старик извлек шестипенсовик. – Вот. Это по крайней мере не дурная новость, – проговорил он, показывая телеграмму.
– Да, сэр.
Юный Харгривс уже сам по длине послания определил, что это не одно из тех кратких и скорбных известий, которые ему так часто приходилось разносить. Нелегко было привыкнуть к тому, что одно его появление перед домом пугает хозяев. Кто-то сказал про него: «красный вестник горя». Как ни молод был мальчик, он иногда ощущал себя самой смертью, похитителем невинных молодых душ. – Теперь много плохих новостей.
– Много, – понимающе кивнул старик. – Ну ступайте, Харгривс.
– Спасибо, сэр.
Он посмотрел, как мальчик садится на велосипед и уезжает в сторону почтовой конторы, где, конечно, ожидают доставки новые печальные известия.
Старик вернулся в дом, захлопнул за собой дверь и снова уселся перед камином. На улице у него теперь быстро немели пальцы. Он впервые заметил это, когда готовил ульи к зимовке. Кровообращение уже не то, что прежде. Он растер руки, прежде чем вскрыть телеграмму.
Прочитал внимательно. И, читая, почувствовал, как заводится мотор. Перечитал еще раз: вот уже застучали поршни. Все клапаны смазаны как надо. Череп гудел от скрытой в нем мощи. Тепло – не то, что исходило от угля и дров в камине, – разлилось по телу. Он погладил подбородок. Боже мой, давно пора бриться! И подстричься, пожалуй. Например, у «Симпсона и сына» на главной улице. Там не салон, но вполне прилично.
К тому времени, как он третий раз перечитал отрывистое послание, план был готов. Что надеть, куда пойти, как там держаться. Молодец, Ватсон, расколол шифр! Правда, задачка была для школьника. Но при его гордости так оказалось проще. Легче буква за буквой выписывать извинения за грубость при расставании, чем сразу признать – виноват. И как же ответил Ватсон на его смирение?
– Прекрасно ответил!
Он встал. От порывистого движения закружилась голова. Утвердившись на ногах, он перешагнул груду газет и встал перед прогибающейся от тяжести книжной полкой, чтобы впервые за много месяцев достать расписание поездов «Брэдшо». Он уже коснулся корешка, когда в спине что-то щелкнуло. Боль хлынула в бедро, правая нога подогнулась, и хрупкий старик плашмя рухнул на каменный пол.
48
Блох, когда шофер Люкса перехватил его на станции, не сомневался: его ждут неприятности. Он опоздал, и водитель не скрывал недовольства. Блох собирался сослаться на военные эшелоны, задержавшие гражданский состав. На деле же он остановился у брюссельского вокзала, чтобы сделать татуировку. Очень простую: черное готическое «Н» на левом плече. Если бы кто-то заметил, он объяснил бы, что это символ «Heimat» – Родина. Для него самого эта буква значила другое.
Молчаливый молодой водитель сообщил только, что Люкс хотел видеть Блоха немедленно. И что он сам два часа прождал на станции. После чего указал на переднее сиденье своего «Мерседеса Торпедо». Верно, боялся, как бы Блоха не приняли за офицера. Они поехали к северо-западу, в сторону от линии фронта и долины Ипра, в глубину сельской Бельгии. Блох решил не извиняться за опоздание. Перед простым-то шофером!
Куда же его везут? Наверняка выдумали очередной тонкий план. Может, разведка получила новые сведения о местонахождении Черчилля. Блох был уверен, что Люкс не из тех, кто удовлетворится вариантом «чуть не попал». От мысли о новом переходе линии фронта его затошнило, но он держался. Не был пока готов погасить теплившийся в нем после ночи с Хильдой свет. Так что он отогнал Люкса и англичан в глубину сознания.
Первые несколько километров дороги были забиты машинами и телегами, перевозившими войска из резерва к фронту. Работали саперы: прокладывали новые рельсы для доставки личного состава и вооружения. Однако скоро дорога расчистилась, а местность, хоть и бесцветная под пасмурным небом, приобрела обычный мирный облик. Необычны были только злобные взгляды местных жителей на проезжающий автомобиль да германские флаги над ратушами.
Через пятьдесят километров шофер свернул с главной дороги в холмы, поросшие густым и голым лесом. После однообразных равнин новый пейзаж радовал глаз.
Там, где проселок углублялся в расщелину, стоял дорожный пост. Трое суровых часовых проверили документы и допросили шофера. Еще через два километра, на краю леса, был установлен внушительный шлагбаум: толстый полосатый брус, перегородивший проем в трехметровом ограждении с витками колючей проволоки по верху. «Это серьезно, – подумал Блох. – Тюрьма?»
Тревога эхом отозвалась в желудке.
Дорога вилась между прямыми, как телеграфные столбы, деревьями и выходила на поляну, где стояли три новехоньких домика. Над трубой ближнего поднимался дым. Имелись тут и несколько полевых палаток, и у одной из них пил кофе закутанный в плащ-палатку Люкс. Шофер подъехал прямо к нему. Люкс дождался, пока машина перестанет содрогаться и скрипеть и со вздохом облегчения замрет.
