Раздался треск. Дубель-шлюпка наткнулась на подводный ледяной риф. Нос ее приподнялся. Судно откатилось назад.
Прончищев услышал истошный крик:
— Все, ребята! Нет дале пути…
Возглас как ножом полоснул. Прончищев больше всего боялся этой страшной минуты. Выскочил на палубу, спрыгнул вниз. Чистый просвет воды — он должен быть впереди. Непременно! Выколотят лед, прорубят затор, пройдут…
Ветер гнал в спину; рубаха холодила. Как был в одной рубахе, так, ни о чем не думая, сиганул на лед. Он не вернется, пока не увидит воду. Еще совсем немного… Вон за тем сверкающим надолбом. Там должна быть полоса незамерзшего моря. Но припаю не было видно конца. Ледяная пустыня погасила всякую надежду. А остановиться не мог. И наверное, не остановился, если бы его не догнал Челюскин.
— Василий, стой, опомнись! Ва-аси-илий…
Слезящимися глазами Прончищев смотрел на штюрмана.
— Семен, нет пути дальше.
— Назад пошли, чертова головушка. А ну, живо!.. Слышишь, что говорю? Совсем окоченеешь, с ума сошел…
— Что я, что я, что я? — Прончищев припал к груди Челюскина и вдруг стал оседать.
Штюрман поднял лейтенанта, запахнул его овчинным полушубком.
Лишь через час после укола Прончищев очнулся. За все время пути это был самый тяжелый приступ болезни. От озноба дрожали руки. Ноги застыли от холода.
— Танюша, достань шерстяные носки. Никак не согреюсь.
Таня полезла в сундук.
— Тут пакет какой-то…
— Пакет? A-а. Давай сюда.
Василий натянул на ноги еще одни носки. Развернул вдвое сложенный лист. Попросил Таню прочитать.
— «Василий Васильевич, — читала Таня, — когда вам станет трудно, призовите на помощь друзей. Среди них вы увидите Лоренца Вакселя. Я не смогу сказать лучше, чем поется в старой скандинавской саге. Вот она:
Знаю, ваше смелое и опасное путешествие.Предпринятое ради великих дел,Принесет вам удачу на всех путях,Направляя вас, как попутный ветер.Будьте благородны в своих поступках.
А теперь поспешим расстаться. Прощайте».
Мрачные, обросшие бородами, в капитанской каюте собрались Челюскин, Чекин и Беекман. Таня притулилась в уголке. Даже в полутьме голова Семена светилась рыжими вихрами. Чекин нервно потирал руки. Вид у корабельного лекаря был испуганный.
Прижавшись крылами, дремали в клетке гуси.
«Якутск» лежал в дрейфе.
Холодно. Как холодно! Таня запахнулась в платок, дула на руки. Железная печурка потрескивала дровами, а тепла нет. Как согреть студеную каюту? Щели в обшивке разукрасились изморозью.
Туман. Ледяные глыбы, взявшие дубель-шлюпку в клещи. Темная, пугающая глубина под килем. Могла ли она еще совсем недавно подумать, что будет это не во сне, а наяву?
Страха она не чувствовала. Была боль за мужа. Как он мучительно воспринял случившееся! Ведь знал север, повадки Ледяного моря. И все же надеялся…
Челюскин рассматривал карту, но ответа в ней не находил.
— Вооружиться баграми, выдираться из ловушки. — Чекин кивнул на иллюминатор. — Вон что делается. Не погибать же. Время для нас пошло на минуты…
…Вахтенный журнал «Якутска»: «20 августа в час пополудни лейтенант Прончищев, несмотря на то что болен, собрал в каюте младших офицеров. Состоялся совет. Решили, что находимся в великой опасности, вперед пройти нет никакой возможности. Каждую минуту рискуем быть затертыми льдами».
Запись сделал Челюскин. И хоть кошки скребли на сердце, крупными буквами, гордясь собою и товарищами, дописал: «ДО СЕГО ГРАДУСА ЕЩЕ НИКТО НЕ ПОДНИМАЛСЯ…»
ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ПРОНЧИЩЕВА
…Топорами, ломами, прикладами мушкетов кололи лед, выпрастывая судно из ледяных падунов. Как телегу, выталкивали дубель-шлюпку из ловушки. Выбрались на чистую воду. Идем назад.
Зимовать станем, как я полагаю, на Хатанге.
А уж следующим летом… Ну да поглядим.
Вижу в себе силу превозмочь болезнь. Откуда такая вера, сам себе сказать не могу. Как хорошо, что рядом Таня.
Вблизи Хатангского залива искали место для зимовки. Увы, на берегах совершенно нет наносного леса. Голая тундра. Что же остается? Надо возвращаться на оленекскую зимовку. Опять следующим годом не удастся сократиться в пути. Не везет. Ни в чем не везет.
Штюрман, дабы утешить меня, развесил в каюте карты. Если судить по протяженности восточного берега Таймыра, того пути, что мы прошли, то полуостров огромен. Есть ли еще такой в России? Я корю себя неудачей, а ведь кое-что сделали.
Беекман делал примочки. «Как видит мои дела?» — спросил его. Эскулап неопределенно пожимает плечами. Боль отпустила. И на том спасибо.
А писать все труднее. Чернила застывают.
«…В ИСХОДЕ ВОСЬМОГО ЧАСА ПОПОЛУДНИ…»
При входе в устье Оленека разыгрался шторм. Мокрый снег залеплял иллюминаторы. Волны слизывали его; в каюте на минуту светлело. Новые порывы ветра опять швыряли мокрые снежки в слюдяные окошки судна.
Прончищев метался в жару. Вторые сутки не отходила от него Таня. Прончищев то проваливался в глубокое забытье, то открывал зачумленные глаза — болезнь размыла их синеву, белки пожелтели.
— Я сейчас, сейчас, — торопливо шептал Прончищев, пытался освободиться от одеяла и погружался в непрочную дремоту.
Тогда Таня тоже опускала веки, не в силах отогнать сон. Но даже в полусне она слышала слабые толчки крови в затихших пальцах Василия.
Рашид сидел у печурки.
Прислонясь к переборке, чтобы не свалиться от качки, Беекман, потерявший веру в целительные свойства своего пойла, держал наготове шприц с камфорой. Он ждал момента, когда можно будет сделать укол: игла маячила перед его носом.
Лекарь еле держался на ногах. Хотелось лечь на койку, зарыться лицом в подушку. Но он был вооружен шприцем, это был его пост, он не смел его покинуть.
Таня летела в какую-то круглую черную дыру. Ей конца не было. Наконец показался сияющий просвет — обод кадушки, наполненной водой. Таня ударила ладонью по воде — явственно услышала свой голос: «Лягушка, лягушка, поднимись со дна, дам пирога». Лягушка поднялась — с выпученными перепончатыми глазками, зеленая, холодная, как ледышка.
Таня очнулась от того, что почувствовала, как холодеют пальцы Прончищева.
30 августа — этот день навсегда зарубцуется в памяти Челюскина.
Цепляясь за канаты, в штурвальную будку пролез Рашид. По его побелевшему лицу Челюскин догадался — несчастье.
Штюрман ринулся в капитанскую каюту.
Беекман, приловчившись, только что сделал укол.
Прончищев открыл глаза.
— Мы где, Семен?
— Не можем войти в устье Оленека.
— Сажай людей на весла.
— Гребной отсек воды полон.
— На весла, на весла! — повторил приказ лейтенант.
Весть о том, что командир пришел в себя, быстро разнеслась по команде.
С величайшим трудом удалось проскочить волнолом. Ветер стих. Вскоре в иллюминаторы вошли берега Оленека. Река обласкала «Якутск» спокойной водою. До селения оставалось менее мили. Три помпы откачивали воду.
Прончищев лежал на койке, к чему-то прислушиваясь. В клетке оживились гуси, захлопали крыльями.
Прончищев скосил глаз на Таню:
— Отпустить бы их.
— Хорошо. Ты молчи, молчи. Силы собирай.
Неожиданно он произнес:
— А гусей-то было… четыре гуся.
— Васенька, господь с тобой. Какие гуси?
— Да загадка, помнишь ее? Черт-те что лезет в башку. А как на ботике катались? А как на голубятню забралась ко мне… Нет, не то. Я вот что хочу сказать, Танюша…
Прончищев потянулся, смолк.
— Я слушаю, Васенька.
Трудно выговаривая слова, Прончищев сказал:
— Ежели что, Рашидке вольную. Я обещал. Ему, Катюшке — невесте… А сама… А сама, Таня…
— Не надо, не хочу слышать. Ты будешь жить. Будешь, будешь… Вот посмотришь, следующим годом на Таймыр пойдем… Прончищев, Васенька, родной, не умирай. Обо мне подумай…
Прончищев еще жил, дышал. Только мочи больше не было шевелить губами. Болели глаза. Распухший язык мешал говорить.
Таня повернула мокрое лицо к лекарю:
— Да сделайте же что-нибудь! Прошу, богом заклинаю. Он же уходит. Разве вы не видите?
Рашид повалился перед изголовьем койки.
— Василий Васильевич, барин… Это я, Рашидка. Не надо вольную. Я с вами жить хочу. Ничего не надо мне. Только живите. Барин, барин!
Беекман, не трогаясь с места, шептал какие-то немецкие слова.
— Что, что? — пыталась понять его Таня.
— Господина лейтенанта надо причастить святых тайн… Святых даров…
Беекман перекрестился. Слезы катились по его лицу.
