Качок, второй. Прончищев тряхнул головой, убрал со лба волосы и свистнул еще бойчее.
Послышались восхищенные возгласы:
— Сразу видать голубятника.
— Аж в ушах трезвонит.
Свистом Василий смахнул с прибрежных камней стаю морских чаек. Точно подхватив эту пронзительную трель и расщепив ее на сотни тонких ниточек беспокойного писка, чайки потревоженно зависли над островом.
Первому открытому острову дали имя самое простое — Каменный.
Название придумал Челюскин.
СКОРБУТНАЯ БОЛЕЗНЬ
Даже на большом корабле, не говоря о сорокапятиместной дубель-шлюпке, настроение командира, каждый его шаг, мимолетное замечание становятся известными экипажу. От моряков не укрылось, что в последнее время Прончищев сильно сдал. Болезненная бледность щек, веки припухшие, круги под глазами. Цинга. Она поразила уже нескольких членов команды…
Матросы Прончищева любили. Держит себя со всеми ровно. Никакой заносчивости. Не гнушаясь самой тяжкой работы, мастерил дубель-шлюпку. Со всеми наравне питался. То же варево из солонины, та же гречневая или пшенная каша из одного котла. Лишнего фунта коровьего масла не позволит. А ведь хворает.
Челюскин слышал, как матрос Федор Сутормин, стоя за штурвалом, делился с боцманом Медведевым:
— Ныне, Степан, лейтенант наш кровью харкал. Отер рот платком. Как красную малину в него собирал.
— Подлая хворь… Сегодня еще двое залегли.
Сутормин ругнулся.
— Что же наш лекарь глядит?
— Что лекарь? Нет лечения от цинги. Я еще раньше справлялся. Одно слово — цинга скорбутная…
— Скорбутная.
Боцман вздохнул:
— Татьяна Федоровна убиваются…
Сутормин крепко держал штурвал, поглядывал на компас.
— К нашим ныне приходила. К цинготным.
Таня навещала заболевших цингою матросов. То банку с вишней в патоке принесет. То кипяток можжевеловой лапкой заварит.
Близких рядом никого. Маются, бедняги. Рады ей в трюме. Хоть кровей и дворянских, а мужиков понимает. Поит больных можжевеловой водой.
— Спасибо за вашу заботу.
— Времени свободного много. Куда ж мне его девать?
Молодой матросик свешивает голову с верхней подвесной койки.
— Чего бы рассказали, Татьяна Федоровна. Занятно у вас выходит.
— Уж не знаю… Ничего и не припомню.
— А вы про любовь.
Она рассказывает про боярина Кучку, про двух его беспутных сыновей. Князь Данила призвал их к своему двору, и полюбились братья княжеской жене Улите Юрьевне. Всех трех дьявол разжег. И порешили влюбленные лютой смерти предать Данилу. Потом кара настигла злоумышленников. Князь Владимир братьев казнил, а Улиту Юрьевну — ту обезглавил.
Где там море Ледовитое, где шторма, где болезни? Слушают матросы лейтенантову жену. Цикают на того, кто кашлянет. Не мешай, дурень. Такая сказка. А может, не сказка. В жизни не такое бывает. Э-эх, неверная Улита, Улита Юрьевна. Да и братья хороши — на кого позарились?
Век бы слушать… Да вон склянки бьют вечернюю тапту. Наверх пора. Облачаются в парусиновую робу, напяливают меховые шапки.
Люк-окошко в небо заволокло водяной пылью. Подымайсь! Узенький трап шатается. Ступени скрипят под тяжестью башмаков.
Крупная волна отголоском вчерашнего шквала подкидывает судно. В снастях — вой. Весла вырываются, не желают признавать власти рук.
— Подмогнем, ребятки, парусам! Пашла, пашла, пашла…
А Таня остается в трюме с шестью цинготными больными.
Вздыхает:
— Вот такая история про Улиту…
Какое же плавание без происшествий? Об одном из них потом долго будут вспоминать моряки «Якутска».
Ночью вахту держал сам лейтенант. Дубель-шлюпка шла ходко, на парусах. Гребцы отдыхали.
Прончищев забросил лаг — определить скорость. Бечева, размеренная на узлы, разматывалась с катушки… И тут из трюма выполз Беекман. Он денно и нощно, словно алхимик, колдовал над каким-то пойлом, обещавшим победить цингу. Ему для опытов морская вода нужна. Опустил ведро в море, как в колодец. Налетела волна, тряхнула судно. Беекман не удержался. Голова лекаря скрылась в волне.
Прончищев сбежал по трапу, расстегивая на бегу суконную куртку. Успел только крикнуть:
— Штурвальный, бей в колокол!
Василий забыл снять башмаки. И сразу это почувствовал. Поплыл к Беекману, истошно взывающему о помощи. Рядом его лицо, сузившиеся от ужаса зрачки, трясущиеся губы. Лекарь пытался обнять Прончищева, но тот увернулся. Беекман на шее, башмаки, гирями висевшие на ногах…
— Дайте руку, Беекман!
Их накрыло волной, но Прончищев крепко сжал локоть лекаря.
Что было дальше, слабо помнил. Очнулся на палубе. Таня поднесла к его губам кружку спирта.
— Беекман. Как он?
— Господи, да вытащил же ты его…
Малосмешная эта история неожиданно приобрела в устах матросов веселый оттенок.
— И вот, значит, выходит ночью Беекман по малой нужде на палубу, — рассказывали острословы. — А тут рыба-кит. Тоже, значит, фонтанчик пускает. Ха-ха-ха!.. Беекман дивится. Видит-то без очков плохо. Что рыба — видит. А что кит — того не понимает. Вот бы, думает, изловить рыбешку голыми руками. Для опытов. Ну и давай хватать… Ха-ха-ха!
Ни Прончищев, ни Беекман не захворали после ледяной купели. Лишь Челюскин чертыхался, втихомолку крыл Василия на все лопатки. Сигать в море! О команде забыть! О должности!
Море все чаще штормило, дули пронизывающие до костей ветры. Волны терзали палубные постройки. Обломился форштевень. То и дело приходилось выкачивать воду из гребного отсека — порой отсек напоминал полное корыто. Люди с ног валились.
Через каждый час Челюскин и Прончищев менялись на вахте.
Жадно всматривались вперед. Вода. Вода. Вода.
Челюскин растирал задубевшие щеки. Подумалось о баньке. Похлестаться бы березовым веником. Побрызгаться из кадки горячей водой. Такие не хитрые мысли бродили в его голове.
В очередной раз приставил к глазу окуляр зрительной трубки. Ба, прямо по курсу, точно из-под земли, вырос крутолобый кряж. До него оставалось миль пять-шесть.
— Командира!
Прончищев не заставил себя ждать.
— Трубку!
Светлый кругляшок увеличительного стекла притянул к зрачку стесненное кряжами плато. Оно было серое, зыбкое, уходило далеко на север.
— Берег! — выдохнул Прончищев. — Таймырский берег…
Челюскин раструбом приставил ладони ко рту, огласил море диким, хриплым, срывающимся криком:
— Та-а-аймы-ыр по курсу! Та-а-аймы-ыр!!!
ТАЙМЫР
Прончищев воочию представлял ледяную шапочку, надетую на макушку Таймыра. Скорее, скорее! Но кто знает, как велика протяженность восточного таймырского берега?
Измучили постоянные штормы. Они замедляли движение дубель-шлюпки, которая шла вдоль побережья полуострова. Таймыр сопротивлялся, жестоко мстил людям, которые захотели проведать его тайны.
Одно к одному. Одно к одному. Боцман Медведев докладывал: кончаются сухари, на исходе опостылевшая солонина. Всем осточертело варево из моченого гороха, мерзлой капусты, буряка.
Скорбутная болезнь мало-помалу собирала с экипажа свою смертную дань. Умерло трое матросов. Покойников, обернув парусиной, опустили за борт. Среди них был тот молоденький матросик, что просил рассказать Таню какую-нибудь занятную историю про любовь. Эта смерть как-то особенно больно отозвалась в Тане.
Ближе к вершине Таймыра — гуще туман. В ледяном крошеве шуршали борта. Хорошо, что в оленекском селении нарастили их бревнами. Дубель-шлюпка потеряла свои стройные формы. Лишь точеная лебединая шея на носу напоминала о былой красоте и соразмерности судна. Уж как хлестали волны это деревянное изваяние, а лебединая головка выныривала из воды всем чертям назло.
В ясную погоду, а она все реже баловала, вблизи берегов проглядывался донный лед — то светло-зеленый, то голубоватый, а то и вовсе неожиданный — с розоватым отсветом, как брюшко карася морского. Таня пыталась передать в своих рисунках эти обнаженные глубины. Но как уловить мерцающие блики льда, его переменчивое сияние? Рисовала кряжи, отмели, заваленные валунами.
Челюскин чертит карты. Много скажут они моряку, но разве о Таймыре не захотят узнать другие люди? Возвратятся в Санкт-Петербург. (Господи, когда это будет?) Прончищев представит адмиралтейскому начальству (и Берингу, Берингу!) свои записи, чертежи, съемки берегов. И тут жена лейтенанта раскроет свои папки. Вот то море. Берега. Бухты. Кто посмеет сказать, что капитан-командор ошибся, разрешив женщине вступить на палубу военного судна!
На широте 75 градусов 15 минут таймырский берег открылся широким зевом бухты. Вошли в нее.
