— Передай ему, — говорил старик и умильно глядел на Прончищева, — что все женщины племени молятся за тебя, просят наших духов послать тебе много даров.
Прончищев весело потирал руки. Наконец-то получит за женой хорошее приданое. Даров, даров, он требует даров!
Дед нахмурился. Разве он сказал что-то смешное? Зачем начальник хохочет?
— Переведи ему, — сказал Прончищев. — Я рад, что племя полюбило мою жену. Я желаю племени всех благ, охоты хорошей, красного зверя, полной сумы дичи.
Старик поклонился Василию.
Таня по-якутски напомнила Ивану о карте, которая есть у оленекцев. Русским нужна эта карта. Как бы ее достать?
— Карта у старейшины, — сказал дед. — Пойди к нему. Только не говори, что я тебя послал.
Данилов встретил Таню настороженно. Разговор о карте испугал его. Откуда женщина узнала про карту? Нет, нет, он ничего не знает.
Неужели Иван все придумал? Не похоже.
— Я тебе дам холстины. Я принесу кожаные сапоги…
— Никакой карты не знаю, — бубнил старейшина. — Не говори больше об этом…
Жаль. Как она хотела подарить якутскую карту Василию! Вот бы обрадовался. А возможно, и облегчила бы его работу. Теперь, не теряя зря времени, Прончищев, Челюскин и Чекин подробно описывали дельту Лены и Оленека, пройденные берега моря.
Дело хорошо продвигалось.
— Цените, братцы, штюрмана, — бил себя в грудь Челюскин. — Помнишь, Василий, как я еще в Навигацкой школе делал чертеж Москва-реки? Небось тогда завидовал?
— Завидовал, — признался Василий. — Треуголке твоей завидовал, бляхе оловянной.
— Треуголка? То была по Сеньке шапка. Во!
— По Сеньке, по Сеньке! — Прончищев погладил ладонью только что нарисованную карту. Зажмурил правый глаз — чертеж сдвинулся чуть вправо. Зажмурил левый — чертеж подвинулся налево. В карте было движение; только явившись на свет, она говорила плеском волн о береговые камни; прислушивалась к тишине бухт; в знаке розы ветров гудела нордом; незаконченной линией курса звала, звала, звала…
— Карта! Я вот все думаю, что за нею стоит? Смотри, сколько их у нас. Вот старые, тронь, того и гляди, рассыпятся. А эти поновее. Сколько же людей корпело над ними! Штришок крошечный — эка невидаль. Чтобы провести его, человек сотни верст прополз по земле. В болотах погибал, грыз последний сухарь — но полз, полз. Вот река. Кто о ней ведал — течет, и бог с ней. А какого-то бедолагу-ведомца осенило: пойду за ней, уловлю ее. И ведь пошел, дурень. Кто-то подумал — с ума спятил. А пошел… Чтобы на лист ее положить. Он и слово «география» не знал. А втемяшилось в башку: надо на чертеж положить. Кто его помнит, того бедолагу? А линия-то проставлена. Река уловлена. Оленек ли, Хатанга. Это уже потом их кто-то так назвал. А для ведомца то была просто река. На карте река. Может, он потом и сгинул в ней. Безымянный, все на свете проклявший. А чертежик успел отдать напоследок — вот вам, люди, река во всем ее течении, от хвостика притока до устья!
Таким Таня никогда не видела Василия.
— Господи, хоть бы все удалось! Только бы здоровье позволило довести начатое до конца! Только бы вывести проклятую болезнь!
И в Тане все чаще прорывалась тревога:
— Боюсь за тебя. Не нравишься ты мне…
— Вот уже и не нравлюсь. — Прончищев принимал обиженный вид. — А я-то, дурень, планы разные строю. Дескать, думаю, вернемся домой, и повезу тебя на один великолепнейший остров в Финском заливе. Вот где благодать — сосны, тишина. Между прочим, мой остров.
— Ну тебя со своими шутками.
— Какие шутки? Жаль, Лаптевых нет — они бы сказали. Да, Семен же тут. Спроси.
— Отстань.
— Нет, ты спроси. Я не вру.
— Дурень, ничего ты не понимаешь.
— Ах, дурень? Летели два гуся, садились на дубы. По одному сядут, гусь остался. По два сядут, дуб остался. Шевели мозгами, сколько гусей было?
— И думать не хочу.
— Вот, пожалуйста, господа, — смеялся Василий. — Кому вы разрешили взойти на военный корабль «Якутск». Женщине, которая не желает думать. Стыдно, господа, мне за свою жену. Стыдно.
Так Прончищев всякий раз шуточками и прибауточками уводил Таню от мучающих ее мыслей, отвлекал на всякую ерунду.
А дни зимовки скоро летели.
Подновили дубель-шлюпку. Для прочности оббили ее борта бревнами. Запаслись новыми веслами. Мяса насушили. Вываривали соль.
22 января в вахтенном журнале появилась запись: «…сего числа вышло из-за горизонта солнце».
Солнце, а вместе с ним привычная, дополярная жизнь возвращались на круги своя. Радовались матросы. Ликовали оленекцы: по их поверьям, творец вселенной Юрунг айы тойон показал на небе счастливый глаз.
Как ни прекрасно северное сияние, но есть в нем что-то чужое, постороннее. Солнце же, пусть и не греющее, — тепло жизни, свет. И уже пробудилось под глубоким снегом спящее семечко желтого мака.
ОСТРОВ КАМЕННЫЙ
Подвижка льда на Оленеке началась в конце июня. Хорошо, что осенью дубель-шлюпку загнали, как в стойло, в небольшую бухту. В противном случае ее бы ледяными жерновами перетерло.
Показал-таки Оленек свой характер!
Река начинает тихий свой путь с высоких кряжей. Горные ручьи с мышьим шуршанием рождаются в сугробах. Они сливаются в поток, ширятся, раздвигают камни, растачивают русло. Бег воды ускоряется по мере приближения к устью. Уже не горы — вся северная тундра отдает Оленеку растаявшие снега. И вот Оленек взбешенной холкой дыбится на стрежне, разрывая с пушечным гулом сверкающий панцирь. Разом потемневшие, растресканные льдины, убыстряя ход, напролом несутся к дельте.
Больше месяца длился ледоход. Лишь 3 августа в первом часу пополудни «Якутск» тронулся к взморью.
Еще раньше экипаж в полном составе был построен на корме.
Прончищеву хотелось перед дальней дорогой ободрить товарищей. Голос его звучал уверенно, молодо.
— Ледовитое море, сами видите, отпустило нам не много времени для похода. Меньше двух месяцев. Такая тут природа. Лиха испытали мы немало, что зря говорить. Сколько верст прошли, сколько рек и гор перевалили — не посчитать. Давайте же перевалим Таймыр! Не станем жаловаться на беды. Поднят на грот-мачте Андреевский флаг, не посрамим его славу. Он вел матрозов на турок, на шведов. А теперь, братцы, примем бой со льдами, какие встретятся.
…Дубель-шлюпка шла заберегом, чистою полосою воды между береговой линией с припайными льдами. Свежий ветер наполнил паруса.
Приближались к устью Анабары. Челюскин старательно выводил в вахтенном журнале: «Вышла сия река из лесных мест семидесятого градуса широты. А окончился лес в 71-м градусе. Грунт — мелкий камень».
Ничего не упустить. Все на заметку взять.
«С начала первого часа пополудни наблюдается прибавление морской воды. А в семь часов пополудни убывает. Так вода обращается два раза в сутки…»
Пригодится тем, кто следом пойдет. Через год ли, через десять лет. А пускай и век спустя.
В штюрманскую рубку заглянул Прончищев. Семен низко склонился над журналом — пришептывал про себя слова: «Привезенные с берега стволы по крепости своей… настоящим камнем сделались… от вод и морского воздуха…»
Вид у штюрмана печальный.
— Что грустен, Семен?
— А, это ты. Да вот корябаю и печалуюсь.
— Время нашел. Ходко идем. Ветер славный.
— Отчего в мире так много несправедливости? Какой-нибудь виршеплет сочинит гекзаметр. Ах, ох! Уже и имя в анналах. Богомаз красками намалюет на доске или холстине — туда же. Имя его у всех на устах. А кто о нас, штюрманах, словечко замолвит? Сколько мы с тобой, Василий, лоций перечитали. Все безымянные. Точно это писарская закорючка.
В ответ Прончищев залился смехом:
— «Аз есмь голоден и холоден, и наг, и бос, и всем своим богатством недостаточен». Утешу тебя. Пошли.
На капитанском мостике Прончищев сунул Семену зрительную трубку.
Впереди маячил неведомый остров. Груды камней. Чайки на скале. Посветлевшие от близкого дна прибрежные воды.
Матросы высыпали на палубу. Кто ж отсидится в такую минуту в трюме! Остров, остров! Еще никем не знаемый…
«Якутск» вплотную подошел к береговой полосе. Бросили трап. Сутормин понес на землю треногу из тонких палок. Челюскин подвесил под треногой квадрант. Струна натянулась. Отвесная ее линия означала зенит.
Жмурясь, Семен наблюдал за солнцем. Час, второй… Тень от колышков становилась короче. Вот она перестала уменьшаться. Штюрман навел на солнечный диск визирные нити диоптров. Нужный угол. Так, так… Он листал книжку с астрономическими таблицами. Вычислил местонахождение открытой земли. 74 градуса 25 минут.
Матросы наблюдали за действиями Челюскина. И когда он негромким голосом назвал координаты, четыре обычные цифры, команда возликовала. Полетели вверх шапки, рукавицы, латунные тарелки. Прончищев подошел к кромке зеленоватой воды, подсвеченной снизу придонным, никогда не тающим льдом, омочил лицо. Неподобающе своему лейтенантскому званию, обеспамятев, заложил пальцы в рот и выдал такой чистый деревенский свист, что хохочущие матросы кинулись его качать.
