— Тут мы живем. Отсюда мы пришли. А вот здесь… А вот здесь… — Таня обвела пальцем верхнее полукружье. — Тут мало людей. Совсем нет никаких линий. Мы хотим нарисовать весь круг. Берег моря. Оленек. Таймыр. Мы пришли сюда, чтобы сделать карту.
— Карту? — удивился старик. — Зачем?
Этот первобытный старец, оказывается, знал, что такое карта.
Он поперхнулся горьким древесным дымом.
— Вы опоздали! Вы думаете, у нас, у якутов, нет карты? Наши старики давно такую карту составили.
Теперь настало время изумиться Тане. Откуда у якутов карта, что они могут знать, как она делается?
— Есть у нас карта! У старейшины Данилова. Там наш мир показан. Где мы живем…
— Ты правду говоришь? Я хочу видеть Данилова.
— Племя ушло далеко.
— Пусть твои родичи придут назад. Русский начальник никому не позволит обидеть оленекцев. Поезжай, скажи им.
Иван молчал.
— Если не можешь ехать, покажи дорогу. Я поеду.
— Ты? Одна?
— Могу не одна. Возьму с собой матрозов.
— Нет, нет, не надо матрозов. Женщине старейшина Данилов поверит. Русским мужикам — нет… Спирт дашь?
— Да. И табак. И новую трубку.
Старик мысленно обратился к мудрой деве Сыринай. Губы его шевелились — тонкие, сухие, окрашенные старческой синевой. Дева Сыринай ничего не имела против этой молодой женщины. Чем уж так улестил ее Иван, сказать трудно. Может быть, нашел какое-то хитрое словечко.
Ладно, дорогу на стойбище покажет. Завтра с утра запряжет в нарты оленей. Но поедут только вдвоем. А спирт пускай Таня несет сейчас. Табак — потом. Спирт — теперь.
О своем желании поехать в дальнее стойбище туземцев Таня сказала Василию.
— Подумай, что ты говоришь? Что ты знаешь об этих людях?
— Мне больно видеть пустые дома. Пусть вернутся.
— Они кочевники.
— Но зимой они живут в селении. А выходит так, что мы их согнали… Они боятся нас.
Голосом, не допускающим возражений, Прончищев отчеканил:
— Ни-ку-да я те-бя не пу-щу. Ты поняла?
— Да, — сказала Таня.
Ранним утром, легонько ступая, Таня покинула судно.
Весь долгий путь, а он продолжался часа три, Иван молчал. Размышлял, верно ли поступил, что взял с собой женщину. А что, как Данилов осерчает?
Нет, Иван сразу не привезет Таню в стойбище. Он сначала сам поговорит со старейшиной. И если тот пожелает…
Вдали завиднелись островерхие чумы.
— Сойди и жди меня, — приказал старик.
Таня ждала долго. Продрогла на ветру. А, будь что будет! И решительно направилась к стойбищу.
У первого же чума Таня подошла к двум девочкам. Те испуганно полезли в островерхое жилище.
К Тане подходили мужчины, женщины в оленьих одеждах. Это было на удивление смешное общество — русские, якуты, тунгусы…
Невысокий мужик, подстриженный в кружок, мял широкую русскую бороду.
— Здравствуй! — Таня развязала узелок. Расстелила холстинку на земле. Взорам оленекцев предстали разноцветные бусы, ожерелья из бисера, ленты, оловянные пуговицы, глиняные свистульки.
Из толпы вынырнул Иван.
— Это старейшина Данилов, — сказал он. — Он хочет тебя слушать.
— Здравствуйте! Я пришла сказать: возвращайтесь в селение. Мужчины получат топоры, ружья, порох, табак.
— Ты кто? — спросил русобородый.
— Жена русского начальника. Вы боитесь чумы? На корабле нет чумы. У вас поживем одну зиму.
Таня с трудом подбирала якутские слова.
— Я голодна. Хочу есть.
— Пойдем.
Русобородый откинул полог своего чума. Таня уселась на шкуре белого медведя. Дым разъедал глаза. Мужик хлопотал у огня, разведенного посреди жилища. Не очень-то он был разговорчив. Изредка поглядывал на молодую русскую женщину красноватыми от пламени глазами.
Поев жареной оленины, Таня сказала, что хочет спать.
Старейшина оставил ее одну. Таня услышала голос Ивана:
— Она поела?
— Я ей дал мяса.
Когда Таня вылезла из чума, в стойбище царила тишина. Рядом — озеро. Полярные гуси отлетали на юг. Стайка белых куропаток кружилась над пустынной тундрой, не ведая об иных гнездовьях. По свежему насту — пока спала, выпал снежок — петляли запутанные, точно крестом вышитые, следы тундровой мыши. Морская чайка, похожая на выхлоп из пушки, упала вниз. Отчаянно пища, отяжелев от добычи, ринулась на середку озера. Меж моренных камней Таня увидела двух гусенят. Они не могли подняться на крылья. Таня наклонилась над птицами. Взяла в руки, завернула в платок.
Вернулась в чум, перевязала птицам лапки, стала ждать, что будет дальше. Наконец ее окликнул старик Иван:
— Русская женщина, выходи. Обратно поедем!
Таня уселась в нарты. Старик взмахнул длинным прутом.
— Иван, они вернутся? — спросила Таня.
— Вернутся. Скоро вернутся.
Таня засмеялась:
— А я гусенят нашла. Смотри!
Старик по-своему откликнулся:
— Табак теперь давай много.
…Еще издали Таня увидела бегущих навстречу матросов. Впереди несся боцман Медведев.
— Таа-атьяна Фе-е-до-оровна-а!
Подбежав ближе, радостно сорвал меховую шапку.
— Дозвольте, я вас на руках понесу.
— Зачем же на руках? У меня выезд свой.
— Да знали бы вы, что с господином лейтенантом делается…
КОГДА ПРОСЫПАЕТСЯ СЕМЕЧКО МАКА
Записи командира дубель-шлюпки в вахтенном журнале.
Первая: «Долженствую с вернувшимися жителями поступать всякою ласкою и обнадеживать добротою. Надеюсь, что впредь страха никакого не возымеют».
Вторая: «13 ноября солнце у нас стало невидимым, понеже зашло за горизонт».
В свои права вступила полярная ночь.
Таня взялась за кисти. В жизни ничего подобного не видела. Этот ослепительный луч со сполохами, краски неба.
Поразительное зрелище обнаружило в служивых самые разные чувства. Замечания их были точны, по-детски простодушны и смешны, а за словами восторга одновременно слышалась тоска по дому, по оставленным семьям.
— Будто кто знамена развернул. Так и полощут. Увидеть — да помереть.
— Поживи маленько, Сидор. Чего уж.
— А с моря, слышишь, гул какой идет.
— Льды сжимаются.
— Ну места! Не, не для людей они.
— Эти-то живут.
— Эти живут. Якуты, они тут испокон века промышляют. Не пойму, братцы, как русаки в ихнее племя затесались.
— Как? От казаков — вот как. Приглянулась какая якутка — обженился. Вот и дитятко: волосы русские, глазки якутские.
Смех.
— Вот тебе и хаханьки.
— А нос тангусский, выходит?
Смех.
— Нос тангусский.
— А все же скажу, ребята, такого сроду не видывал. Где нашей радуге…
— Мудрено сотворено.
— Терем божий.
— Да боги не нашенские.
— У них тойоны.
— Эх, поглядела бы моя баба…
— Не вороши душу, дурак. Бабу вспомнил.
— Вернусь до дому, в кулаке двойное жалованье. Бери, жена, езжай на ярмарку.
Возвратились в свои жилища оленекцы. Поначалу сторонились чужаков. Дети стайкой ходили за Таней. Замерев, смотрели, как она рисует. Небо. Снег. Вмерзшая в лед дубель-шлюпка. Олени. Собаки. Все то, что дети видели вокруг, умещалось на тесном листе картона. Небо огнем полыхало… Собаки вот-вот залают… Эта женщина первая пришла в их дальнее стойбище. Она сказала русское слово: «Здравствуйте». Завидев Таню издалека, маленькие оленекцы, не знающие родного языка, весело горланили: «Здравствуйте, здравствуйте!»
На это слово охотно откликались и чужаки мужчины.
Северные жители постепенно свыклись с моряками. Не похожи на тех разбойников-мореходов, которые в давние времена на кочах являлись в селение. Тогда пришельцы разграбили дома, оставили после себя чуму. Свирепая хворь скосила многих людей. О, с тех пор оленекцы знали — нет ничего ужаснее чужаков, которые приходят с моря. Эти русские мушкеты подарили, порох. Лепешки сладкие жарят — угощают. В свою очередь оленекцы научили моряков есть строганину, пить оленью кровь.
Лишь старейшина Данилов никому не доверял. Опасался какого-нибудь подвоха со стороны незваных пришельцев.
Старик Иван часто наведывался в гости к Василию и Тане. Сам он вырезает по кости, а красок сроду не видывал. Рассматривал рисунки. Небо огнем полыхает. Олени мох щиплют. Собаки вот-вот залают. Таня предложила нарисовать старика. Перепугался насмерть. На этом свете от него ничего не должно остаться. Только духи вечно живут.
Старик хитрец приходил в гости, конечно, не без тайного умысла. Знал: всегда угостят «огненной водицей» — спиртом. Выпив, Иван начинал расхваливать Таню. Только солнечная госпожа Нэлбэй Айсэтэ могла подарить начальнику такую славную женушку.
