Оранжевая вспышка осветила старух и ослепила Александра – его глаза заболели нестерпимо. Старухи поменялись местами на кровати, но как будто не заметили этого.
«Короче, дорогая моя, – продолжила Клодетта Степановна, – Наташа женщина не просто легкого поведения, а, я бы сказала, невесомого. Это я так говорю, чтоб твой слух тонкий не поранить. Ты знаешь, что я о ней думаю. А вот вся эта лирика – песни западных славян». – «Клодетта, что ты имеешь в виду?» – «Я имею в виду: не надо ля-ля». – «Ты сама не знаешь, что говоришь», – начала Татьяна Ал– легровна, но была перебита: «Помнишь, как Наташа с Сашей словами играли: запястье – женского рода, глотка – мужского, лодыжка – женского, пах – мужского? Ах, восклицали они, кто это придумал называть части мужского и женского тела одинаковым именами! Ах, какой грубый вкус был у тех, кто создавал слова! А вот сейчас все это, все это – и женское и мужское – обцеловано и облапано. И только это правда. Наташа просто любит, чтобы ее трахали. Трахается она отважно, что правда, то правда. Но это лишь подтверждает, что она безнадежно глупа». «Смелость и легкий идиотизм часто ходят, взявшись за руки», – не без иронии молвила Татьяна Аллегровна, явно имея в виду уже не Наташу, а свою собеседницу. «Злобная ты… тихоня… – сверкая ненавистью, ответила Клодетта Степановна. – Что вообще ты делаешь в моем эфире?» – «У нас один эфир». – «Э, нет! Разный! Разный! Разный!» – залаяла Клодетта Степановна, подлетела к Татьяне Аллегровне и влепила ей размашистую пощечину. Та тонко и скорбно взвыла, и старухи растворились в оранжевой вспышке.
Тишина разрасталась из-под кровати – в комнату. Растекалась по полу, обволакивала стены, оглушала Александра. Но она царила недолго: сначала вдали, потом все ближе и ближе, застучал-забарабанил-заистерил дождь. Александр увидел, что на соседней подушке лежит огромный, покрытый слизью дождевой червь. Дряблое тельце в маленьких земляных комочках уходило под одеяло. Слабой рукой Александр попытался откинуть одеяло, но его остановил страх – он почувствовал, как его обволакивает, обступает, окружает слизь: там, под одеялом, тело червя срасталось с его телом. Стена вспыхнула, и Александр различил, что она усеяна человеческими лицами. Бесчисленные губы шевелились и что-то шептали нестройным хором, все громче, все громче и громче. Что они говорили, он разобрать не мог. Вроде бы про страшные дары. Или черные дыры. Или жуткие кары.
«И кончится спектакль», – спокойно и светло проговорил Александр, сидящий напротив на другом конце кровати. Он был одет в оранжевую одежду – легкую, свободную, как ряса священника неизвестной религии. Ряса слепила. Едва он сказал: «И кончится спектакль», как стена изгнала своих гостей.
«И все успокоятся, – продолжил Александр оранжевый. – Все. Потому что мир стремится к покою. И Наташа тоже, она же часть мира». – «Я вижу, как она стремится к покою, – усмехнулся Александр лежащий. – И когда же она успокоится?» Ненадолго задумавшись, оранжевый ответил: «Слово, которым Бог сотворил мир, будет произнесено снова, все другие слова сгорят в его огне, и успокоится филологический пыл твоей Наташи». Александр лежащий нахмурился: «Не понял я». – «Тогда скажу так: как только ее перестанут беспокоить слова, исчезнет и любовное беспокойство». – «Ты уверен?» – «Я говорю только то, в чем уверен. И все сойдется в одном мгновении, где не будет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего – времени больше не будет. Не будет добра и зла, предательства и верности, и успокоится Иосиф Флавин. Ведь так и было до сотворения времени: потом затикали часы, явился дуализм и томление духа, и начались мучения Иосифа». – «До него мне нет никакого дела!» – «Зря. Он глубоко связан с твоей жизнью. Разве и ты не мечтаешь о том, чтобы течение часов исчезло в одном неуходящем мгновении?» – «А разве я об этом мечтаю?» – «И ты, и Сильвестр, и Сергей, и Ганель – все мечтают об этом. Ты отвечаешь за то, чтобы ваша общая мечта сбылась». – «Все мечтают об этом?» – «Мечты о рае адски разнообразны. Но о том, чтобы упразднить противоречия и оказаться в вечном теперь, мечтают все. Ты знаешь, что такое вечное теперь? Нет? Скоро поймешь». – «Пойму в театре?» – «Да, там. Тогда-то и кончится спектакль». – «Мне такие ребусы не по силам». – «Да ты сам себе их задаешь. Все твои друзья и враги несчастны, потому что сопротивляются главному знанию. Зато в частностях все просто асы. Вот если бы Ипполит Карлович знал, что смерти нет, ты был бы сейчас с Наташей». – «Сколько сложностей вокруг одной кровати… – усмехнулся Александр лежащий. – А что сейчас происходит между ним и Наташей? Прямо сейчас?» – «Что такое сейчас? – задумчиво проговорил оранжевый. – Свет звезд доходит до тебя, когда этих звезд нет уже миллионы лет. А для тебя они светят сейчас. И свет их – есть. Ты видишь вокруг сплошное прошлое, а оно для тебя настоящее, то есть подлинное, если следовать логике языка… Хорошо, не отворачивайся так скорбно, мы не будем следовать логике языка. Подойди к окну, посмотри на звезды». И Александр мгновенно соскользнул с кровати, открыл одну занавеску и увидел то, что так ценил Кант: звездное небо над головой. «Вот сейчас ты видишь на миллионы лет назад. Ты пророк наоборот, да все вы такие… Вот подумай об этом и спроси себя: что такое сейчас и что такое есть? Мы никогда не узнаем ответы. И разве, понимая это, можно с таким спокойствием есть пиццу? – Александр оранжевый величественно задумался и сам себе ответил: – Можно».
Тут Александр лежащий (а он снова оказался в постели), услышал ритмично-отвратительный стук. Так постукивает кровать под парой, занимающейся любовью. Разве у Ипполита Карловича могла быть такая разговорчивая кровать? Кровать, стремящаяся выболтать тайны тех, кто на ней акробатствует? Разве не сделана она самыми искусными постельных дел мастерами? Разве посмеет она издать хоть один тихий вульгарный скрип? Конечно же, кровать Ипполита Карловича стучать не могла. Но он все равно слышал этот стук. Эта была кровать-доносчица: она стучала на его подругу.
«Свет, идущий от звезд, долетает до нас, когда этих звезд уже давно нет, – повторил Александр лежащий. – А сколько времени летит стук кровати? То есть все уже случилось и Наташа оделась? А до меня этот стук донесся только сейчас? Или все продолжается и продолжается… В этом отвратительном неуходящем мгновении. О котором мы все мечтаем». – «Не думай об этом». – «Все, что я любил, попало ему в руки, ощупано и оцеловано, он пыхтит в ее ухо, прикусывает сосок, шлепает по заду, и она…» – «…Становится Джульеттой», – улыбнулся оранжевый. – «Да. В сексе и в смерти меня всегда поражало, как все это просто. Хлоп – и спаривание. Раз – и умер». – «Не думай об этом. И у вас не было "хлоп – и спаривания". Вы любили». – «Я любил, я. А тот, кто любит, всегда проигрывает. Этому меня еще индийское кино научило». – «Индийское кино такому не может научить». – «Я вспомнил, как она говорила: "Кто же придумал слово "местоимение"? Мне даже неловко подумать, что оно значит". А теперь я понял. Местоимение – это особняк Ипполита Карловича. Место имения». – «Не поясняй, я прекрасно понял, – поморщился оранжевый. – Зря ты думаешь, что пошлость тебе поможет. Забудь Наташу». – «Это трудно – я слышу стук их кровати». – «Это скрипят качели во дворе». – «Кто-то катается? Ночью? На качелях? Зимой?»
Оранжевый улыбнулся: «Конечно, в это труднее поверить, чем в то, что ты слышишь, как скрипит кровать в центре города». – «Не скрипит! – простонал Александр. – А стучит. Слышу, слышу, рад бы не слышать…»
Александр оранжевый взял мобильный, долго разбирался в записной книжке, начал даже слегка раздражаться, но наконец нашел нужный номер, нажал вызов и заговорил неожиданно хриплым, страдающим голосом: «Мама… Да, знаю, что ночь… Ночь… Я очень болен…Болен… Прямо сейчас… Сейчас… Да, ко мне, да… Один… Спасибо… Жду… – голос Александра снова стал таким же ровным, как прежде. – Осталось только вот что…»
Александр оранжевый прицелился мобильным в червя, лениво извивающегося на подушке. Элегантно замахнулся, элегантно метнул и сказал: «Сейчас приедет мама. Она поможет. Только не забудь о страшных дарах, вверни ей». Александр лежащий пообещал ввернуть.
«Уже ночь, и она взяла такси и едет мимо светофоров мигающих, мимо реклам сверкающих, мимо пешеходов одиноких, мимо канав глубоких…» – Александр оранжевый, становясь все прозрачней, еще долго описывал, как много всего встречается на пути матери к сыну.
Александр лежащий брезгливо наблюдал, как его мобильный, мигающий «мама, мама, мама», исчезает в дождевом черве.
Звонок был пронзителен. Телефон лежал на соседней подушке и сверкал: «мама, мама, мама». Александр, опасаясь, не возникнет ли на подушке недавний гость, протянул руку, нажал кнопку и услышал голос мамы:
– Саша (волнение)! Я давно в дверь звоню (обвинение)… Я уже не знаю, что думать (растерянность)… Ты там?
