И так далее, и так далее.
Американцы бросают рассеянный взгляд налево. Две строящиеся домны издали похожи на маленькие шахтерские решетчатые лампочки. Вблизи они должны быть огромны, как двадцатиэтажный дом.
Мистер Рай Руп утомленно прикрывает глаза.
Слишком много цифр. Слишком много техники. Слишком большие масштабы.
Нет, положительно, человечество сошло с ума. Техника — вот величайшее зло мира. Мистер Рай Руп давно пришел к этому заключению. Он давно лелеет мысль написать об этом замечательную книгу. И он ее напишет. Книгу о гибельном влиянии техники на человечество. Ядовитый памфлет против машины.
Мистер Рай Руп погружается в свои любимые мысли.
Налбандов говорит, бросает громадные цифры, проворно показывает объекты и тыкает громадной оранжевой палкой направо и налево.
Автомобиль уже спустился с горы. Он летит в облаке жгучей пыли среди хаоса строительных и жилищных участков.
Мистер Рай Руп открывает глаза. Он, добродушно улыбаясь, просит мистера Налбандова, нельзя ли им немного осмотреть окрестности. Здесь, на площадке строительства, слишком пыльно и знойно. А там, в степи, вероятно, очень интересно. В этой уральской безграничной степи, где, говорят, до сих пор еще сохранились кочевники.
Налбандов дает приказание шоферу.
Машина мчится мимо отеля. Вокруг отеля вся земля покрыта битым стеклом. Битое стекло нестерпимо блестит на солнце.
— Товарищ Налбандов! Одну минуточку!
Из отеля выбегает и бросается наперерез машине маленький, страшно черный и небритый, взлохмаченный (без шапки) человек с блокнотом в руке. Он в сапогах, в горчичного цвета галифе, в потертой, некогда черной кожаной куртке. Куртка расстегнута. Под ней — сетчатый, ужасающего цвета тельник, синяя густоволосая курчавая грудь. Яркие и блестящие с желтизной глаза — антрацит.
— Эй, хозяин! Остановись! На минуточку.
(Это — шоферу.)
Человек с блокнотом вскакивает на подножку машины.
— Один вопрос. Ваше мнение относительно харьковского рекорда?
Налбандов резко поворачивается. Смотрит в упор.
— А вы, собственно, кто такой?
— Я корреспондент РОСТА. Мы, кажется, с вами встречались в заводоуправлении.
— Не знаю. Не помню. Здесь много корреспондентов. Так что же вам, собственно, от меня угодно, товарищ корреспондент?
— Ваше мнение относительно харьковского рекорда.
— Это по поводу пресловутых харьковских замесов? Сколько они там наляпали? Кажется, триста шесть замесов? Не знаю. Не интересуюсь. Они могут у себя там хоть на голове ходить.
— Так. А что вы думаете относительно переноса харьковского опыта на нашу стройку?
Налбандов круто отворачивается.
— Не знаю. Может быть, и у нас тоже найдутся какие-нибудь… любители сильных ощущений. Во всяком случае, что касается меня, то могу сказать одно, и совершенно определенно: считаю все эти эксперименты абсолютной глупостью и технической безграмотностью. У нас строительство, а не французская борьба. Мое почтенье.
— Это ваше официальное мнение?
— Нет, частное.
— Очень хорошо.
Корреспондент РОСТА спрыгивает с подножки.
— Так и запишем.
XXI
Шаркая по завеянному пылью полу, он проходил мимо запертых и отпертых дверей номеров, мимо неподвижно повисших концов портьер и мимо портьер трепещущих, вздутых, беснующихся, вытянутых на весу во всю свою длину ветром поперек коридора.
Он заглядывал в открытые пустые номера.
Он видел светлые славянские зеркальные шкафы, железные кровати с никелированными шарами, хрупкие овальные столики, умывальники, деревянные настольные лампы с кустарными разноцветными шелковыми, туго натянутыми легкими круглыми абажурами, — весь этот рыночный отельный инвентарь, столь обычный вообще и столь непонятный, неуместный, странный здесь, среди этой знойной, древней, пугачевской степи, среди этих воюющих между собой ветров, сквозняков, буранов.
Он поднимался и опускался по лестницам, подходил вплотную к огромным квадратным клетчатым окнам в конце коридоров.
Он останавливается перед ними, как перед великолепно исполненными черно-коричневыми суховатыми, слегка подкрашенными гравюрами.
Окна выходили на все четыре стороны света — на север, запад, юг и восток.
Он переходил из коридора в коридор — от окна к окну.
Вокруг него оборачивалась и далеко открывалась замкнутая панорама строительства, полная множества четких, сухих и мелких подробностей.
Бараки, палатки, дороги, столбы, изоляторы, тепляки, краны, экскаваторы, окопы, насыпи, вагоны, опалубки, горы, холмы, травы, дымы, мусор, лошади…
Маленькие человеческие фигурки, — чем дальше, тем крошечней, — очень редко разбросанные среди огромного ландшафта, казались вместе со своими малюсенькими тенями совершенно неподвижными, как на моментальной фотографии.
Он приставил бинокль к глазам.
Бинокль был призматический, цейсовский, полевой артиллерийский бинокль с черточками и отметками на стеклах.
Георгий Васильевич подкрутил бинокль по глазам. Водянистое пространство двинулось на него, сказочно увеличиваясь и во все стороны выбегая из круглого поля зрения.
Общее уступило место частному.
Фигурки людей неподвижно разошлись, увеличиваясь до своего настоящего человеческого роста и цвета, и вышли из неподвижности.
Теперь среди черточек и отметок (среди плюсов и минусов) бинокля они шли, ехали, стояли, подымали руки, блестели очками.
«Кто они, эти люди, каждый в отдельности?» — думал Георгий Васильевич, ведя бинокль по панораме и переводя его из плана в план.
Вот, например, за полкилометра, где-то, — а где — неизвестно, потому что общее уже разошлось, — идет человек.
Как отчетливо, детально виден он!
Черные штаны, белая рубаха с расстегнутым воротом, без шапки, босой.
Он круто опустил круглую голову, крепко согнул толстые плечи и идет, часто и тупо перебирая маленькими босыми коричневыми ножками.
Вот он остановился, посмотрел вниз. Что там такое? Яма. Он остановился на краю траншеи, постоял и повернул вправо.
Он обходит траншею, он ищет спуска.
Вот он присел и спрыгнул вниз. Теперь его не видно. Проходит минута. Вдруг он появляется из-под земли, по ту сторону окопа. Он перебрасывает через голову какую-то проволоку.
Мелькает белая рубаха. На спине она потемнела, промокла.
Куда он идет — этот маленький босой человек в пропотевшей на спине рубахе? Кто он такой? Что он ищет? Как его зовут? Что он здесь делает на строительстве? Какова его судьба, какова его роль? О чем он думает?
Неизвестно.
Георгий Васильевич переводит бинокль на девяносто градусов вправо.
Он переводит его медленно и плавно.
Но предметы — столбы, крыши, повозки, неровности почвы, вагоны, трубы — несутся со стремительной, бешеной быстротой, рябя и сливаясь справа налево стеклярусом нескончаемой карусели.
Георгий Васильевич только немного повернул голову на юг, а там — в этом волшебном оптическом мире бинокля — пронеслось несколько полосатых километров настоящего земного пространства.
Он остановил бинокль.
Теперь был совсем другой участок. Вероятно, жилищный.
Какое-то деревянное крыльцо, ступеньки, перила. Турник. Рукомойник на высоких деревянных ногах. И человек пятнадцать — двадцать в разных положениях.
Иные сидят на ступеньках. Иные лежат на земле. Иные стоят. Один, белоголовый, ухватился руками за штангу турника и подтягивается на мускулах вверх. Один обхватил, обнял столб. И все — молодежь.
Ярко и четко видны цветные рубахи, желтые и синие футболки, платочки, юбки, серые брезентовые штаны, веревочные чуни.
Зачем они собрались? Что они делают? Кто они такие? Поют? Разговаривают? Отдыхают? Собрались играть в футбол? Может быть, физкультурники? Экскурсанты?
Неизвестно.
Георгий Васильевич переходит из одного коридора в другой. Останавливается у окон. Наводит бинокль. Юг, север, запад, восток — открыты перед ним на десятки километров. Но он ничего не понимает.
Он смотрит на восток.
Там холмы.
Солнце еще на востоке.
Один холм черен и вытоптан. Он стоит против солнца над каркасными домами, над бараками и сараями, как точно вырезанный силуэт. На его вершине резко и
черно виднеются дуги лошадей, оглобли, рога коров, колеса.
Что там такое?
Люди идут вверх и вниз по холму. Вот подымаются двое. Тот, что впереди, — широкоштанный, развинченный; у него под мышкой сверток; подымаются острые колени, шаркают большие лапти; курится почти полуденная пыль. Тот, что сзади, — тонок, понур; в его походке нечто извилистое, собачье; он плетется по пятам за первым.
Как жарко им, должно быть!
Кто они такие, эти двое? Куда идут? Зачем? Что им надо на этом холме? Какое отношение имеют они ко всему тому, ради чего сюда приехал Георгий Васильевич? И о чем они говорят, о чем думают?
