— А как вас звать-то? — поинтересовался оживший Лек, силясь не встречаться взглядами с остальными сталкерами.
— Иванычем кличут, — сказал он и одарил присутствующих извиняющейся улыбкой. — Сахара, правда, у меня нет.
— Да ничего, — кивнул Крысолов. — Жизнь нам сахаром не подсластишь.
Иваныч оставил кружки с чаем остывать, а сам возвратился на табуретку.
— Да уж, — согласился он, взяв в руки ладонь Секача, будто собираясь ему погадать. — А как вы, позвольте спросить, узнали, что в Харькове есть люди и что им нужна помощь?
— Наши обнаружили труп проклятого… — Секач втянул голову в плечи и зажмурился, когда старик начал втирать ему в рану какую-то зеленую жгучую мазь. — Не знаю, как у вас тут их называют… у него было сообщение от харьковчан. Вот мы и… — Он снова зажмурился, будто тот прикладывал ему к ладони раскаленную кочергу. — Ну а по дороге к вам вот заехали. А вы здесь, кстати, кем будете?
— Я? — удивленно посмотрел на него Иваныч, затем посмотрел в окно, будто кого-то высматривал. — Думается, диспетчер железнодорожной станции, если еще не уволили, конечно.
Все трое тут же посмотрели в то же окно, куда выглянул старик, но так ничего, кроме застилающего свет тумана и верхушек многоэтажек вдали, там не увидели.
— А что же вы здесь делаете?
— Ну, вокзал-то есть, никуда ведь он не делся? Стало быть, и нужен тот, кто за ним присматривал бы. Я вот и присматриваю по старой привычке.
— И живете вы в этой конурке?
— Да. — Старик снисходительно улыбнулся. — Здесь старый диспетчерский пункт. Когда-то он пустовал, а теперь я вот его занял. Новый, конечно, получше — большой, просторный, но я уже привык к этому.
— А оружие ваше где? Неужто факелом от зверья всякого обороняетесь?
— От зверья? Собак, вы имеете в виду? А зачем от них обороняться — они на меня не нападают. Тем более у меня есть защитник — видели моего Адольфа? Хороший пес, уже лет десять со мной. Иногда я думаю, что это его они боятся, а не меня. Озёрника вы, правда, здорово взбесили, — после этих слов Кирилл Валерьевич стрельнул в Секача язвительным взглядом, давая ему понять, что об игнорировании приказа он еще не забыл, — теперь он не успокоится, пока вас не затянет к себе в болото. Надеюсь, вы умеете бегать быстро? Да шучу я, — заметив, как лицо Секача приобрело пунцовый оттенок, добродушно улыбнулся Иваныч, — от него можно и так уйти. Главное — не застаиваться на месте.
— То есть он не уполз обратно к озеру? — встрял Лек.
— Не-ет, отцепиться от него будет не так уж и просто. Он вас чует, а поэтому, как только вы начнете идти, он тут же пустится за вами. Но уверяю вас, стрелять по нему не нужно. Достаточно просто идти быстрым шагом.
Диспетчер железнодорожной станции… Без защитной одежды, без оружия, в простом домике без каких-либо укреплений и фортификации… Странно. Все это происходило будто не с ними — Крысоловом, Секачом и Леком, — а с их двойниками, чувства которых передаются даже на расстоянии многих километров или же из одного мира в другой.
Это как, закрыв глаза во время просмотра телевизора, видеть уже воображаемое продолжение. Сталкеры чувствовали себя, будто закрыли глаза. Им казалось, что стоит захотеть, как все это исчезнет — и старик в мундире диспетчера вокзала, и стол с четырьмя кружками, и туман за окном. Но сколько бы они ни хлопали веками, сон не проходил.
— А что это за дети были? — решился озвучить давно всех волнующий вопрос Лек.
Иваныч остановился, пристально посмотрел на молодого снайпера, словно хотел просветить его насквозь, и от этого взгляда тому стало как-то не по себе. Такую неловкость чувствуешь, когда осознаешь, что к тебе протягивали раскрытую ладонь не для того, чтобы поздороваться, а чтобы показать, что у тебя расстегнута ширинка.
— Вы ведь были на нашем Супое, не так ли? — Сталкеры сморщили лбы, и старик тут же поспешил объяснить: — На озере? Когда-то это было красивое, роскошное место, к нам сюда на отдых съезжались со всей области. Заметили там на берегу лодочную станцию? В те времена она пользовалась огромным спросом. Романтические покатушки и все такое. Дети очень любили там проводить время. Лодочник там был всего один, но детям никогда не отказывал. В тот день на противоположном берегу было много детей. Праздники, конкурсы, плескания, ну, как обычно проходят выпуски из детсадов, чтобы детям запомнилось… — Старик на мгновение отвел голову, будто пытаясь справиться с наворачивающимися на глаза слезами. — Когда со стороны Киева к нам неслась черная, внутри словно пылающая, туча, закрывающая все небо, а по магистрали в сторону столицы затарахтели танки и прочая военная техника, в городе началась паника. По телевизору объявили эвакуацию, вот только куда эвакуировать собрались — не сказали, у нас ведь, — старик горько улыбнулся, — не было космических ракет. — Старик отмотал с полметра бинта, аккуратно отрезал его, сложив вдвое, и принялся перематывать обработанную рану. — На берегу Супоя возникла сумятица. Почти всех детей вывезли, у озера остался лишь один микроавтобус. Уж непонятно, что там произошло, то ли машина поломалась, то ли водитель с воспитательницей приняли какое-то необдуманное решение, то ли еще что, но девять шестилетних детей оказались запертыми внутри. Им велели подождать, и они терпеливо ждали, ведь воспитательница обещала вернуться… Это же были шестилетние дети… — сокрушенно покачал головой старик. — Как она могла о них забыть?
— Так что же с ними произошло-то? — нетерпеливо проговорил Лек.
— Микроавтобус скатился в озеро, — ответил он, вскинув седые косматые брови. — Когда родители приехали на берег, из воды была видна только крыша. Те дети умерли страшной смертью, захлебнувшись в наполнившей салон воде… А потом они начали здесь появляться. То воспитательницу ищут, то водителя, то других детей, успевших уехать с берега. Они все еще остались детьми и хотят с кем-то играть. Но если найдут, тот обычно больше никогда не выходит из этого тумана… Хорошо еще, что мне пока удается их сдерживать. А вам повезло, что я в это время не спал.
Затем его лицо повеселело, и он, еще раз ощупав наложенную повязку, несильно хлопнул Секача по колену:
— Ну вот, теперь ты как новенький! Ой, да что ж я такой забывчивый-то? Вы это, подсаживайтесь к столу, чайком угощайтесь.
Не сказать, что Крысолова поведанная Иванычем история потрясла, — он и слушал-то его через пятое на десятое (благо историй о призраках, как и их самих, он наелся по самое горло), но все же что-то заставило его пододвинуться поближе к источавшей домашнее тепло буржуйке и задуматься. Что-то в этом всем было. Что-то такое, чего он не слышал ранее. Что-то, что радикально отличалось от всех тех историй, которые ему приходилось слышать от подвыпивших сталкеров в «Андеграунде» или от блуждающих теней в помещениях университетов, которых ему выпадала возможность видеть самому. Даже от историй о мерзлых, самой распространенной формы потусторонщины, эта история неуловимым образом отличалась.
Но вместе с тем разве она вызвала какие-то колебания в его душе? Разве ему стало жаль маленьких детишек? Разве мрачный холодок хоть краешком закрался ему под одежду? Нет. Наслышан. И о запертых в больницах людях, где они гибли дольше всех остальных, постепенно превращаясь в радиационную гниль. И о детях, которых попытались эвакуировать, а военные, получив приказ никого не выпускать из города, залпами из танков превращали переполненные «икарусы» в мясной фейерверк, и других, не менее рвущих сердце историй.
Так что же тогда? Ответа на этот вопрос Крысолов так и не нашел, хотя он был так очевиден…
Чай был вкусным. Лучше него сталкерам раньше пробовать ничего не приходилось. Бесцветные яблоки, выращенные на узловатых карликовых яблонях, считались в Укрытии самым ароматным деликатесом. Их спелый, вкусный запах ближе к середине лета витал по всем тоннелям, расплывался по всем уровням, проникал к каждому в дом, заставляя глотать голодные слюни их обитателей. Но аромат этого чая, без всякого преувеличения и на зависть укрытским садовникам, превосходил яблочный во сто крат.
— …вот так вот и живу воспоминаниями, — закончил свою мысль Иваныч, так и не поняв, что никто из троих, пребывающих в состоянии некой прострации — каждый по своим причинам, — ни слова не слышал, о чем он только что говорил.
И лишь Секач, так до конца и не понявший, зачем ему далась эта повязка на руке, ведь разрез был по его меркам всего лишь неглубокой царапиной, автоматом спросил: «Какими?»
— Да разными. Иногда веселыми, иногда не очень, как какое настроение. Обычно вспоминаю молодость. Тогда и петь хочется. А придет на ум что-то связанное с семьей — хоть плачь. Уже столько лет прошло, а все помню. Все до мелочей. Кажется, могу каждый день расписать, что было в нем особенного. То Леночка упала с качели, то Юрка в школе кому-то кнопку на стул подложил. Ох, всяко было. А потом р-раз… и не осталось никого. Поэтому я больше люблю вспоминать о юных летах: как в армии служил, как учился в институте, как поступал сюда на работу…
