— Ха! Однако мы не можем носить их вечно. Каждый день ходить по Пиккадилли, будто живые люстры.
— Я уже разговаривал с владельцем отеля. Он знает одну мастерскую, которую можно снять. Хорошую, небольшую, задешево.
— Где?
Залман не ответил и вполголоса затянул призыв муэдзина к молитве. В лондонском отеле он звучал неуместно, комично-жалобно. Голос Залмана постепенно утих, и он лежал, уставясь на потолок в пятнах, словно удивлялся, что он оказался здесь.
— Тигр, что это за мастерская?
— На Коммершл-роуд. Близко к городу и к пристани. Я сказал, что завтра ее осмотрю. Пойдем вместе? Мне пригодится твое знание английского.
Даниил кивнул:
— Если хочешь. Ты знаешь, что ищешь?
— Да. Состояние.
— Оно у нас уже есть.
Под взглядом Даниила брат отвернулся. Скандал этажом выше внезапно кончился. В тишине Залман слышал, как ветер бьет снежинками о стекла.
— Всего одно.
— Одного достаточно.
Даниил лег на спину и закрыл глаза. Заснул он быстро, свет лампы трепетал на его лице. Залман молча лежал, лампа над ним шипела и давилась собственным газом. Он протянул руку и погасил ее.
Вышли они рано. На Стрэнде еще толклись овцы. Возле Флит-стрит опрокинулась телега, и братья пробирались между растоптанной копытами капустой и перевернутыми клетками с истерично кудахчущими курами.
Коммершл-роуд оказалась красивой улицей, где жили в основном торговцы, а из публики преобладали матросы и докеры. С реки тянуло запахом ила. Постройки были новыми, дома и лавки вперемежку. Посередине каждой террасы находилась табличка с фамилией владельца или названием, которое он ей предпочел: Гондурас, Союз, Колет. Дети тащились за ними, то смеялись, то клянчили, держась на расстоянии.
В Хардуик-плейс было восемнадцать домов, пустовавшая мастерская оказалась последней. Ее витрина была забита досками. Над мастерской были еще два этажа, верхний, предназначенный для слуг, был поуже и не так украшен, как нижние, словно строителям не хватило пространства в сером лондонском небе.
— Подожди здесь.
Залман поплелся к задней части дома. Даниил смотрел ему вслед, позади простирался Лондон. Даже здесь он чувствовал себя затерявшимся в этом городе, словно влияние его распространялось и на окраинные свинарники и замерзшее болото. Над муравейниками домов почти ничто не возвышалось, кроме торчащих в небо шпилей колоколен. Вдали виднелся купол собора Святого Павла.
Когда Даниил оглянулся, подле него стояла девочка, ступни ее были обернуты кроличьими шкурками. Лицо было взволнованным, словно она хотела что-то сказать. Дети, сопровождавшие их всю дорогу, не отстали, когда братья вышли из города. Трущобы Степни находились неподалеку, восточнее. На другой стороне улицы двое мальчишек постарше стояли, прислонясь к стене под вывеской «Морские ванны Лоуренса».
Даниил улыбнулся, и у девочки от страха отвисла челюсть. Он видел, что она решает, убежать или нет. Позади нее проезжал омнибус, и ей пришлось шагнуть вперед, в канаву с сугробами грязного снега. Девочка что-то прошептала, почти неслышно; голос ее был тонким, с акцентом, распознавать который Даниил начнет только через несколько лет. Он лишь уловил в этом голосе вопросительную интонацию. Наклонился к девочке.
— Вы Иосиф и Мария?
Мальчишки по другую сторону дороги начали корчиться от смеха. Девочка опустила голову.
Она не плакала. Даниил увидел, что одна ступня у нее в крови. Откуда-то послышался резкий женский голос:
— Марта! Иди сюда!
Мальчишки снова схватились за животы от смеха. Когда девочка, оступаясь, пошла по дороге, один из них закричал ей вслед:
— Где твой осел? Где твой осел? А-ха-ха!
Голоса долетали до Залмана. Сбоку дома был усеянный устричными раковинами холмик с конской кормушкой. Позади находились обнесенный забором грязный двор и тянущийся к реке огород. Калитка висела на просмоленной веревке. Залман открыл ее и пошел к заднему крыльцу.
Почти дойдя до него, Залман услышал шум позади, словно бы позвонили в колокольчик. Он обернулся и застыл на месте.
В дальнем углу двора была собака желто-пегой масти. Она стояла, настороженно подняв голову, не лая. Залман не узнавал этой породы, он только видел позу воинственно настроенного животного, готового напасть. Собака была величиной с козу, тонконогая, с мускулистой шеей и челюстями. Когда она шла к нему, ее цепь со звоном двигалась через кольцо, пока не упала на землю возле лап.
Послышалось цоканье языком. Оба, Залман и собака, подняли взгляд. В проеме калитки стояла женщина с непокрытыми черными волосами. Глаза ее были цвета волос, но добрыми. В одной руке она держала пакет с мясом, на щеке краснел мазок крови.
— Нельзя, Дружок.
Собака спокойно вернулась в свой угол. Лишь когда женщина взглянула на Залмана и улыбнулась, он понял, что она красива. Залюбовался ее лицом с этим пятнышком крови на щеке и маленькими, изящной припухлости губами.
— Вы, должно быть, по поводу мастерской?
Голос у нее был приветливым, располагающим. Залман кивнул. Женщина улыбнулась снова, вытерла руку о юбку и протянула ее:
— Миссис Лимпус.
— Залман Леви. Рад с вами познакомиться.
— Которое из них имя?
— Залман.
Пальцы ее были влажными от воды из уличного крана. Она указала подбородком на дом:
— Здесь две комнаты, мастерская спереди, другая сзади. Цена за все двадцать два фунта в год, восемь шиллингов четыре с половиной пенса в неделю. В подвале есть уголь, можете топить им по вечерам. Если чаще, то за дополнительную плату. Дешевле вам не найти.
Она помолчала, словно ожидая возражений. Не услышав их, направилась к собаке и вынула из коричневой, покрывшейся пятнами бумаги требуху.
— Вам нужно осмотреть мастерскую, — заметила она.
— Я сниму ее.
Женщина подняла взгляд. Оценивающе посмотрела на него.
— По крайней мере хоть взгляните.
— Ладно.
Залман кивнул. Он уже забыл о ждущем его брате. Они вместе смотрели, как собака начала есть, мягко обнажая желтые зубы. Не дожидаясь, когда она съест все, Джейн Лимпус подошла к Залману, достала из кармана юбки ключи и повела его внутрь.
Крещение, 1834 год.
Буквы вывески были желтыми на черном фоне. Ее написал Залману за три шиллинга, первые двадцать букв бесплатно, маляр из Лаймхауза.
БРАТЬЯ ЛЕВИ, ЮВЕЛИРЫ РАБОТА ПО ЗОЛОТУ И АЛМАЗАМ. ОСН. 1834. Совете. Залмана и Даниила Леви
Ювелиры.
Для лондонских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Братья въехали в дом на Коммершл-роуд так, словно возвращались домой. На аукционе в Уайтчепел Залман купил подержанный гранильный станок, а также плавильный тигель, керосиновую горелку и верстак, почерневший от долгого пользования. Кроме того, колесо без ремня, жестянку застывшего на холоде оливкового масла с алмазной пылью, миску ювелирного полировального порошка и протертое полировочное сукно, две бутылки целебного вина, образчик детской вышивки в сломанной рамке, восковой слепок головы короля. Когда Даниил развернул его, в ушах оказались две впавшие в спячку осы.
Камни из кувшина Залман хранил завернутыми в тюрбан под полом возле очага. На последнее вавилонское золото он внес свое предприятие в лондонский профессиональный справочник за 1834 год:
«3. Леви, ювелир».
Только свое имя. В конце концов камни были его. И заснул со спокойной душой, впервые за четыре месяца.
Даниил лежал рядом с ним без сна. Улицы раздражали его. На Коммершл-роуд никогда не бывало совсем тихо. Птицы в полях пели всю ночь до изнеможения в ожидании весны. Их песни были внове Даниилу, нераспознаваемыми, как акценты детей на улицах. Голоса городских пьяниц постепенно затихали на западе, докеров — на востоке.
За пятнадцатилетнюю скромницу тост,
За вдовицу, которой полета;
За блудницу, что в золоте, в шелке идет,
И за мать в платьишке из холста.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн,
Уж она того стоит, ей-ей.
Когда Даниил заснул, это было легким, не освежающим забытьём. Ему привиделся дурной сон о Рахили и предательстве. Пробудясь, он стал думать о Джейн Лимпус. О ее спокойном голосе, его веселости и рассудительности, о безучастности, скрывающейся под ними. О манере разговаривать без удовольствия, только по делу.
За красавицу с ямочками на щеках
И за крошку без ямочек, сэр;
За создание с парой голубеньких глаз
И за нимфу с одним всего, сэр.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн…
Даниил лежал неподвижно рядом со спящим братом, не сознавая, что погрузился в крепкий сон, пока его не разбудили на рассвете церковные колокола. Звон трех доносился из Степни, двенадцати — из собора Святого Павла, и слушая их, Даниил впервые ощутил отсутствие муэдзина, словно какую-то глухоту.
Великий пост, День святого Валентина, День всех святых. Братья приобретали эмалированные безделушки из Эдинбурга, шлифованные стальные броши из Манчестера. Покупали дешево, продавали дорого. Залман вечерами мастерил собственные украшения, воздух становился скверным от пыли и кислоты, а Даниил днем сбывал и сдавал напрокат изделия брата. Дорогих украшений они пока что не делали, мастерили только то, что могли продать. В течение трех лет братья брались за всякую работу, какая подворачивалась. Жены угодивших за решетку стояли в тесной мастерской, покуда Залман гравировал им ньюгейтские17 сувениры, вырезал тюремные стишки на серебряных монетах: «Эти сердца любовью были слиты. Теперь они неволею разбиты».
