Однако эта история уже забегает вперед. Время в ней движется причудливыми путями. То обращается вспять, повторяется, то годы сжимаются до таких масштабов, которые едва можно назвать человеческими. Это скорее история минералов, а не живых существ, словно значительны были камни, а не их обладатели. Словно братьев вообще не существовало.
Они жили по адресу Хардуик-плейс, 18, в доме Джейн Лимпус. Она была приветлива с ними. Под приветливостью таилась злобная душа, но братья Леви еще не знали этого. Они выбрали Лондон ради своих камней и устроились в нем. В городе, состоявшем из вони устричных раковин, дождя и искусственного света и туч смога.
В нем было множество голубей, рекламные щиты на пустырях, пар от сырого асфальта.
Женщины в корсетах. Ветер в липах. Клубящаяся за окнами дорожная пыль.
И шум реки. Рев-шелест ветра в деревьях. Привезенная с собой отчужденность, неизбывная, фамильная, как очертания скул.
В Камдене уличные торговцы продают подходящие друг другу под пару мужские и женские магнитные запонки. Я бы не назвала их ювелирными поделками, правда, вкусы у меня старомодные. Выход из метро заставлен киосками, там толпятся торговцы ломтями пиццы и жареного лука. Чтобы избежать толпы, иду по осушительной канаве. В трех кварталах к северу моя прежняя квартира. У меня там остались кое-какие вещи. Иногда туда приходит почта. Последний раз я брала ее больше года назад.
Мимо пробегают дети, чудовища с капюшонами. У Инвернесс-cтрит останавливаюсь и надеваю хлопчатобумажную куртку. После Диярбакыра сентябрьский Лондон кажется холодным, хотя день солнечный. Даже сейчас, в семь часов вечера, над железнодорожными мостами и террасами стоит светлая дымка.
Я ощущаю некую двойственность. Если смотреть на людные улицы определенным образом, под определенным углом, они преображаются. Ощутимо, насколько могут быть ощутимыми воспоминания. Меняется даже свет. Настоящее становится отсеченным. Здесь я представляю собой две разделенные годами личности: одна из них заблудилась, не знает, куда ведут распутья, другая — я. Моя жизнь лучше, чем была прежде. Стоит мне изменить угол зрения, годы между нами исчезнут.
На Каслхейвен-роуд я останавливаюсь у магазина, над его витриной световая реклама аквариумов и вивариев. Это зоомагазин. В витрине фотография владельца, мистера Иогелингема, выглядит он неприятно удивленным тем, что улыбается. Позади него длинный резервуар с похожими на елочные огни существами. На стекле диаграмма:
Вхожу внутрь. Магазин представляет собой длинное помещение со стеклянными ящиками вдоль стен. Их подсвеченные кубы возмещают недостаток света от тускло мерцающих люминесцентных ламп. У самого входа золотые рыбки по цене пятьдесят пенсов за пару. Дальше обитатели кубов становятся более экзотичными: пятнистый криворот и морской ерш, гекконы, разгуливающие по стеклянным потолкам. Я всегда считала, что нахождение этих существ здесь, в Лондоне, не совсем законно. Что их нужно конфисковывать на таможне, как наркотики, кинжалы или обувь из леопардовой шкуры.
В глубине зала, возле змей, на старом вращающемся конторском кресле сидит парень. Вертится туда-сюда и, время от времени кивая, говорит по мобильному телефону. Наблюдает за мной, продолжая говорить:
— Да. — Он азиат, красивый. Сдержанный, что выдает в нем уроженца Англии. — Да, не ахти. Китаянки, наверное. Судя по виду.
Его ноги в новеньких кроссовках водружены на прилавок. На нем кожаная куртка со стоячим воротником, я чувствую ее запах сквозь душок рептилий.
Парень откидывается на спинку кресла.
— Тогда японки. Один черт, и те, и другие недотроги, ломаются, корчат из себя невесть что. Слушай, поговорим об этом потом. Я тебе позвоню попозже.
Он выключает телефон и обращается ко мне, не поднимая глаз:
— Чем могу быть полезен?
— Я ищу мистера Иогелингема.
— Его нет.
— У него хранятся кое-какие мои вещи.
— Точнее?
— Одежда. Письма.
— Нет. Ничего такого здесь не хранится.
Парень переводит взгляд на виварии. Я ставлю чемодан на прилавок рядом с его кроссовками. Глаза парня снова обращаются ко мне с тупой юношеской враждебностью. Словно он сделал для меня все, что мог, и едва верит, что я все еще здесь, отнимаю его эфирное время.
— Я снимала комнату наверху. Мои вещи лежат в гараже. Вот уже пять лет.
— А, это барахло. Оно ваше? — Киваю. Он лениво убирает ноги с прилавка. — Докажите.
Я не улыбаюсь. Он не улыбается тоже, хотя теперь заигрывает. Вкрадчиво, неискренне.
— На конвертах мое имя. Кэтрин Стерн.
Парень достает ключи, смотрит на меня и отправляется самолично в этом убедиться. Его долгое время нет. Я задаюсь вопросом, не роется ли он в моих вещах. От долгого перелета через Европу у меня ноет шея. Дожидаясь, я растираю ее. Позади меня какое-то существо постукивает в стекло, словно посетитель. Я неотрывно смотрю на объявление над прилавком:
ГАРАНТИЯ НА ЗОЛОТЫХ РЫБОК 48 ЧАСОВ.
ДЛЯ ЗАМЕНЫ НУЖНЫ:
1. ЧЕК.
2. ОБРАЗЕЦ ВОДЫ.
3. ДОХЛЫЕ РЫБКИ.
Парень возвращается, садится, небрежно бросает ключи на прилавок.
— Принес ваши сумки в заднюю комнату. Чтобы вам самой не ходить.
— Спасибо, в этом не было нужды.
Когда я прохожу мимо него, он уже снова поворачивается к вивариям. Смотрит на них с бессмысленной зачарованностью телемана, переключающего каналы.
Задняя комната оклеена обоями, и там, где раньше стояла мебель, остались темные места. Теперь здесь только гардероб под красное дерево и сваленные возле него в кучу мои вещи. Дверца гардероба распахнута, в зеркале вижу собственный призрак.
Я методично разбираю вещи: беру те, что нужны, вместо них оставляю то, в чем сейчас нужды нет. Приноравливаюсь к климату. Кожаное пальто, черный кашемировый свитер с воротником «хомут», черные шерстяные брюки и светло-зеленая рубашка. Одежда с того времени, когда у меня были деньги и только. Не было «Братьев» в моей жизни; можно сказать, жизни не было. В сумке лежит пара черных сапожек, новых, но с поцарапанными носами. Мне они кажутся обувью женщины, которая ходит, не разбирая дороги. Мне кажется, я переменилась.
Сверху доносится медленная танцевальная музыка, перебор струн контрабаса. Принимаюсь за свою почту. Конверты сморщились от времени и сырости, словно их открывали над паром. Их меньше, чем когда я была здесь последний раз. Даже рекламных листков и то меньше. Моя жизнь стала походить на те редкие периоды, когда никто не знает, где ты, или заблуждается на этот счет. Теперь она вся такая. Это не самый худший выбор.
В конверте с прошлогодним штемпелем письмо от Энн. Складываю его, опускаю в карман, чтобы прочесть потом, и открываю коробки с книгами. Тексты почти сплошь академические, с тех времен, когда я еще что-то делала, а люди могли спросить меня, чем я занимаюсь, и получить вразумительный ответ. Вместе с трудами по лингвистике лежит множество компакт-дисков и два фотоальбома. Я не раскрываю их, зная, что там находится. Ищу я другое.
Достаю лондонский городской справочник без обложки. На титульном листе четкая подпись матери. Провожу пальцем по его шероховатой поверхности. Я до сих пор знаю старую карту улиц, принадлежавшую матери, лучше, чем сам Лондон. Она испещрена старыми карандашными пометками и маршрутами. Алфавитный указатель на месте. Ищу Слиппер-стрит. Она всего одна, в десяти минутах ходьбы в сторону Уайтчепел от станции метро Олдгейт-Ист.
То, что мне не нужно, укладываю обратно. Закончив, надеваю пальто. От него слегка несет бензином. Кладу карту улиц в карман и возвращаюсь в магазин. Парень опять склоняется над мобильником, время от времени утвердительно хмыкая. Я вхожу, и он замолкает.
— Нашли, что нужно?
— Да, спасибо. До свидания.
— Желаю вам жить в интересные времена.
— И вам того же. Передайте от меня привет отцу.
Когда я подхожу к двери, парень подает голос:
— Он не мой отец. — Я оглядываюсь, парень с вожделением смотрит на меня, словно вопрос об отцовстве был последним препятствием к немедленным занятиям любовью. — Между прочим, я слышал о вас.
— Надеюсь, хорошее?
— Всякое. Что вы любите драгоценности.
Я поворачиваюсь, стоя уже в дверном проеме:
— Где вы это слышали?
— От Энила. Мистера Иогелингема, как вы его называете.
Золотые рыбки смотрят на меня из-за своих подводных замков. Я закрываю дверь и возвращаюсь.
— А где слышал он?
Парень осторожно замечает:
— Я только работаю здесь. Так? Не всегда знаю, кто приходит.
— Кто-то приходил сюда?
Приближаюсь к прилавку. Парень почесывает щетину на горле. Глаза его опускаются к кассе, потом снова поднимаются ко мне, тупые и блестящие, как рыбки.
Я достаю последние доллары, кладу на прилавок тридцать. Теперь, в Англии, они выглядят неуместными, слишком маленькими, мундирно-зелеными.
