За каждой девой, изображающей богиню, идет своя свита: за Юноной – Кастор и Поллукс, головы которых покрыты яйцевидными шлемами, сверху украшенными звездами (но близнецы эти тоже были молодыми актерами). Под звуки различных мелодий, исполнявшихся на флейте в ионийском ладу, девушка приблизилась степенно и тихо и благородными жестами дала понять пастуху, что, если он присудит ей награду за красоту, она отдаст ему владычество над всей Азией.
С тою же, которую воинственный наряд превратил в Минерву, была стража – двое отроков, оруженосцев войно-любивой богини, Страх и Ужас; они пританцовывали, держа в руках обнаженные мечи. За спиною у нее – флейтист, исполнявший дорийский боевой напев, и, перемежая гудение низких звуков со свистом высоких тонов, игрой своей подражал трубе, возбуждая желание к проворной пляске. Нетерпеливо встряхивая головою, она выразительными жестами, резкими и стремительными, показала Парису, что если он сделает ее победительницей в этом состязании красавиц, то станет героем и знаменитым завоевателем.
Но вот Венера, сопровождаемая восторженными криками толпы, окруженная роем резвящихся малюток, сладко улыбаясь, остановилась в прелестной позе на самой середине сцены; можно было подумать, что и в самом деле эти кругленькие и молочно-белые мальчуганы только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелками, и вообще всем видом своим они точь-в-точь напоминали купидонов; в руках у них ярко горели факелы, словно они своей госпоже освещали дорогу на какой-нибудь свадебный пир. Стекаются тут вереницы прелестных невинных девушек, отсюда – Грации грациознейшие, оттуда – Оры красивейшие, – бросают цветы и гирлянды, в угоду богине своей сплетают хоровод милый, госпожу услад чествуя весны кудрями. Уже флейты со многими отверстиями нежно звучат напевами лидийскими. Сладко растрогались от них сердца зрителей, а Венера, несравненно сладчайшая, тихо начинает двигаться, медленно шаг задерживает, медлительно спиной поводит и мало-помалу, покачивая головою, мягким звукам флейты вторить начинает изящными жестами и поводить глазами, то томно полузакрытыми, то страстно открытыми, так что временами только одни глаза и продолжали танец. Едва лишь очутилась она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жены прекрасную женщину, похожую на нее самое. Тогда фригийский юноша от всего сердца золотое яблоко, что держал в руках, как бы голосуя за ее победу, передал девушке… После того как окончился суд Париса, Юнона с Минервой, печальные и обе одинаково разгневанные, уходят со сцены, выражая жестами негодование за то, что их отвергли. Венера же, в радости и веселии, ликование свое изображает пляской со всем хороводом. Тут через какую-то потаенную трубку с самой вершины горы в воздух ударяет струя вина, смешанного с шафраном, и, широко разлившись, орошает благовонным дождем пасущихся коз, покуда, окропив их, не превращает белую от природы шерсть в золотисто-желтую – гораздо более красивую. Когда весь театр наполнился сладким ароматом, деревянная гора провалилась сквозь землю».
Глава 5
Любовь в римской поэзии
Если правдиво утверждение, что магия любви пробуждает в любом человеке поэта, то тогда поэзия должна представлять собой истиннейшее и чистейшее отображение любовной жизни народа. Люди пользуются языком поэзии, чтобы зафиксировать как благороднейшие, так и самые низменные из своих сексуальных переживаний. Изысканнейшие выражения страсти – сонеты Микеланджело и Шекспира, мистические откровения Платона об Эросе – вырастают из тех же глубин души своих творцов, что и грубые и чувственные вирши «Приапеи». Наша любовь и сексуальный опыт коренятся в глубочайших уголках тайной бессознательной жизни души, во мраке, скрытом для рационального разума; и из этих глубин являются на свет как прекраснейшие и драгоценнейшие цветы, так и мерзкие ядовитые сорняки. Как мы знаем, принцип, управляющий жизнью – шопенгауэровская таинственная воля к жизни, – нигде не проявляется так истинно и так могущественно, как в той сфере, которая зовется любовью. Поэтому поэзия, это чистейшее зеркало любви, одновременно ярче всего раскрывает нам сердце нации.
В наше время, вследствие сглаживающего влияния европейской цивилизации, бывает затруднительно понять, кто написал данное конкретное стихотворение – немец, швед или норвежец. Но самые значительные образцы античной поэзии, как правило, столь ярко выраженно национальны (в лучшем значении этого слова), что, даже не будучи ученым, любой человек отличит греческое стихотворение от латинского. Например, комедии Теренция написаны по-латыни, но их дух и стиль настолько греческие, что мы не можем изучать по ним римскую жизнь. Но самые грубые из комедий Плавта, хоть материал их также позаимствован из греческой комедии, доносят до нас гораздо больше истинно римского духа.
Однако ручьи римской поэзии наиболее чисты тогда, когда их источником становится личный опыт поэта, что мы находим в творениях Катулла, Тибулла, Проперция, Горация и отчасти Овидия. Пусть формальный элемент этой поэзии и позаимствован из греческих образцов, их содержание более римское, чем у комедий Теренция. Поэтому в данной главе мы удовольствуемся рассмотрением некоторых стихотворений ограниченного круга авторов. К дальнейшим ограничениям нас вынуждают размеры книги. Чтобы дать исчерпывающее описание римской эротической поэзии, нужно написать обширный труд, касающийся только этого вопроса, ведь эротизмом пронизана вся римская поэзия, начиная с первых неуверенных опытов до ее финала, который мы находим в сочинениях Авзония. Мы и так рискуем исказить пропорции книги, приводя рассказ о нескольких ведущих поэтах в их отношении к сексуальной жизни, поэтому намеренно опускаем имена многих поэтов, чьи труды дошли до нас в случайных отрывках, известных лишь исследователям. Наша цель не в том, чтобы написать полный обзор всей римской поэзии, а в том, чтобы рассмотреть, как важнейшие римские поэты подходили к проблеме любви, которую мы уже рассматривали в других сферах жизни Рима.
Для начала следует обозначить некий основной принцип. Римляне были земледельцами и воинами, обладавшими прозаичной и практичной натурой, и они не имели, подобно грекам, природной склонности к сочинению поэзии для собственного удовольствия.
Мы уже упоминали книгу блестящего исследователя Г. Палдамуса «Римская сексуальная жизнь». В ней автор весьма справедливо указывает: «Каждый народ должен платить за презрение к гуманности и естественным чувствам; и римляне заплатили дороже, чем другие нации. Подчинив всю свою мораль, все свои чувства, все свои привычки установлению всемирного господства, после того, как древний моральный кодекс стал принудительным и юридически оформленным – тогда, когда узы наконец были удалены, страсти римлян (под влиянием греков и азиатов) вырвались на свободу с удвоенной силой и вскоре достигли высот, после падения Римской империи никем не превзойденных».
Расхождение Палдамуса с нашими представлениями отчетливее всего проявляется в том, что мы не верим в вышеупомянутый «древний моральный кодекс». Как мы часто указывали, римлянин от природы имел грубую и чувственную натуру; в известном смысле он был жесток и дик, тем не менее являясь рассудительным и трезвомыслящим гражданином, стремящимся наладить общественную жизнь наиболее разумным и эффективным образом. У такого народа поэзия, особенно любовная поэзия, не может зарождаться спонтанно; у него не будет таких гениев любовной лирики, как Сапфо, Ивик, Анакреон и Мимнерм. Римляне не обладали духовными инструментами для утонченных разновидностей любви. Как говорит Тацит, «они женились не по любви и любили без изящества или почтения». Поэтому и их любовная поэзия была такой, какую следует ожидать: она представляла собой либо подражание, почти что перевод греческих образцов, либо достигала своих вершин в честном выражении чувственности. Возможно, наиболее оригинальное римское произведение на тему любви – это чувственный роман Петрония (дошедший до нас в отрывках), а далее следуют стихотворения, в которых поэты говорят о собственных переживаниях, – это Катулл, Тибулл, Проперций, Гораций и в некоторой степени также Овидий. Палдамус указывает, что наиболее существенные образцы римской эротической поэзии – особенно предшествующие Катуллу – безвозвратно утеряны. Это верно, но мы не должны забывать, что на почве старой республики не могли распуститься нежнейшие цветы любовной поэзии.
Какой была любовь в республике во II столетии до н. э., показывают нам многие отрывки из комедий Плавта. Они неизменно демонстрируют нам единственное чувство – дикую чувственность. Нескольких цитат вполне хватит. В «Псевдоле» (64) мы читаем:
