— Ничего у нас не обломится. Пустые мы. К Даниле идем! — усмехнулся парень.
— Это к леснику? На кой он вам сдался тот падла, ходячая параша, лысый козел? Разве он фраер? Да я его размажу в два счета. Он, облезлый пидер, самогонку нам зажал! Не делится, паскуда! Я за такое его вот на этот дрын посажу, как на вертел. Пусть его волки и медведи хавают! За то, что он меня, Вову, не уважает, старый хер!
Степановна сморщилась, услышав последнее, и, пройдя мимо мужика, позвала Борьку:
— Пошли, внучок! Оно, вишь, дурье повсюду имеется, даже в лесу! И откуда оно сюда попало, ума не приложу.
— Во бешеная транда! Не доперло до нее, откуда взялся? С зоны, конечно, тетка! Лес заготавливаем для вас. А вот кормить никто не хочет. Зона не подвозит баланду, потому что мы на вольных пидерасим, вольные не дают нам жрать, потому что зэки! Теперь дошло?
— Вова, возьми вот что есть у нас, что с собой на дорогу взяли. Большего, хоть убей, не сыщешь, — передала мужику сверток с едой.
Тот мигом развернул его:
— Хлеб! Мамка! Спасибо тебе! Уже неделю в глаза жратвы не видели. Озверели. Ты не злись на меня. Я тоже не в лесу родился. А вот вишь, фраера довели! — Потекли слюни по уголкам рта. Мужик ел хлеб с маслом, рыча и постанывая. Дрожали лицо и пальцы. Он ел торопливо, боясь, чтоб этот хлеб не оказался сном. Человек облизал бумагу, свои пальцы. Окинул взглядом пустые руки бабки и Борьки. До земли поклонился Степановне и, поблагодарив, укатился туда, откуда появился.
— Зачем ты все ему отдала? — упрекнул Борис.
— Мы с тобой поедим, а вот ему повезет ли? Кто знает, когда в другой раз поест?
— Но ведь он здесь не один…
— Э-э, детка, нынче, как и всегда за свой кусок, человек человека удавить готов. А все от того, что боится завтра остаться голодным.
— Бабуль, ты много говорила о себе, но никогда не вспоминала тех, кто кормил тебя.
— Каждый день молюсь ему! — подняла глаза к небу.
Данилу они увидели, не войдя в зимовье. Борис
позавидовал ловкости, с какой этот пожилой мужик рубил дрова. Он оглянулся на них, выпрямился, узнал бабку:
— Степановна! Ты ли ко мне пожаловала? Ну, проходи, голубушка! Садись рядышком. А этот кто будет? Твой внук? Борис? Вот и славно. Иди сюда! Покуда мы со Степановной поговорим, дай мне передышку, поруби дрова! — то ли приказал, а может, попросил Данила.
Парень взял топор. Сколько лет не держал его в руках. А ведь тогда, приехав к бабке, всему научился. Размахнулся, и разлетелось полено пополам. Еще взмах!
Словно и не уезжал из деревни! Растет куча дров, поет топор, щелкая поленья, те, охнув, разлетаются по сторонам.
Раз! — и нет полена, только чурки лежат на земле.
Раз! — содрал куртку с плеч. И не заметил, как до пояса промокла от пота рубашка. А старики все говорят, словно забыли о Борисе. Тому уже с десяток поленьев дорубить осталось, да пить уж очень захотелось.
Вот тут Данила о Борисе вспомнил. Глянул и руками развел:
— А ты шустрый малец! Гля, как быстро управился. Не бездельник! Руки мужицкие. Такому грех не подмочь. А ну давай сюда, к нам поближе. Дай разгляжу, все ль верно, что врачи про тебя набрехали. С виду не похоже, — заглянул в глаза, посмотрел ногти. И, указав на муравьиную кучу, велел: — Помочись на лопух. А потом сорви его и положи возле муравейника. Там поглядим. Эти врачи не ошибаются…
Едва Борька положил лопух, дед торопливо подошел и внимательно наблюдал, как муравьи заползают на лопух. На нем уже ни одного зеленого пятна не осталось. Все скрыли козявки. И дед озадаченно качал головой.
— Это как же сумела жизнь так обидеть тебя? — пожалел парнишку и добавил: — Есть в ем та хворь! Крепко сидит и давно. Она обычно у пожилых, серед зэков бывает. Не щадит военных, всех, кому жизнь нервы измотала. А с ними и силы, — задумался лесник.
— Ну, вылечить его можно? — спросила бабка.
— Припоздали малость. Года на четыре раньше надо было, когда в пацанах был, нынче мужиком становится. Болезнь сразу не поддастся. Да и неизвестно, справлюсь ли с ней?
— Врачи вообще не берутся лечить его, — опустила бабка голову, добавив: — Сказывают, что это неизлечимо…
— Хочь ты их дурь не повторяй. Дай подумать мне. Давно уж с сахаром не приходили. Все больше раковых, чахотошных, венерических и наркоманов приводят теперь ко мне.
— Лечишь всех?
— Многим отказал. Двоих ребят от конопляной выходил. Больше не взялся. Эти чудом выжили. Я заговор со свечкой и святой водой над ними читаю, а их в черный обруч крутит, в крике заходятся. Ко мне зэки сбежались с делянки, думали, режу кого-то живьем. Пока с их глумное вытащил, сам чуть жив остался! — признался старик и, проведя шершавой рукой по голове Борьки, сказал: — Этому край как помочь надо! Ты, Степановна, через пару недель навести нас. Там и узнаешь, как дела идут. Ранее не заявляйся. И с собой никого не тащи. Пусть он в тиши, покое побудет. Ему это ой как надо.
После ухода Степановны дед Данила посадил Борьку напротив, расспросил, где, когда и с кем жил. Долго качал головой и укорял кого-то шепотом.
В этот же день, перед закатом солнца, Данила усадил Бориса у икон, долго читал молитвы, кропил святой водой, обносил парнишку свечой. Тот старался сидеть ровно, но его неумолимо тянуло в сон. Он сам себя щипал, старался сосредоточиться, но Ничего не получалось. Голова клонилась на плечо, руки и ноги разъезжались, не желая слушаться хозяина. Казалось, еще немного, и Борька упадет. Но Данила, словно во сне, бережно поднял, уложил на койку, совсем рядом. Укрыл его чем-то легким, теплым, а сам вышел из дома. Парнишка смотрел в потолок. На его сумрачном фоне ему виделись строгие лики святых, а в центре сверкающее изображение Господа. Ему так хотелось запомнить это видение, но сон закрыл глаза, унес далеко от этого дома, в город, туда, где взрослела на пригородной улице недавняя стайка пацанов.
Как быстро покидало их детство, оставляя взамен пушка над губой жестковатую щетину, холодные огни в глазах даже при мимолетной ссоре. Изменились голоса и походка, даже характеры недавних мальчишек. Их покидала самая лучшая пора их жизни, а они, взрослея, радовались, что уже никогда никто не назовет их малышами, а значит, не погладят по голове, обойдут с опаской. Ведь от больших и взрослых чего хочешь жди.
Сколько проспал Борис, он и сам не знал. Уснув в блаженстве, проснулся от того, что его поймал отец. Схватил за голову и ударил об угол дома всем телом. У Борьки от боли полезли глаза на лоб. Он орал, а отец все требовал у матери деньги. Тогда пацану впервые захотелось, и он неумело попросил о том Бога…
— Что видел во сне? — тут же подошел старик Данила, Борис рассказал, ничего не утаив.
— Глупый малыш! С того дня заболел! А тому сколько лет минуло? Много! Нынче мне надоть подсчитать выработку зэков, какие на моем участке работают. Передать все цифры по телефону, чтоб начисляли людям зарплату, покуда они не ушли в разбой!
— А можно я тоже пойду? — попросился несмело Борька.
— Ты выработку в кубатуре замерить сможешь?
— Чего проще, конечно! — отозвался охотно.
— Тогда пошли! — повеселел дед.
Старик шел по лесу легко, бесшумно, словно скользил между деревьев и кустов. Иногда останавливался, всматривался, вслушивался в голоса леса, улыбался, хмурился и говорил:
— Вот, Борис, кто есть друг человеков, так только лес. Он и накормит, и напоит, согреет и защитит. Не выдаст, коль признает. Едино, что душу в него вложить надо.
— А вы один тут живете? — спросил Борька.
— Не-е, жена имеется. Хоть ты не приметил ее покуда. Дарья теперь занята припасами. На зиму готовит грибы, варенье варит. Скоро начнем с огородом управляться. Картошку и капусту убирать станем. Глядишь, ты подможешь.
Борька едва успевал за лесником. Тот размашисто перешагивал коряги. Борька пытался перескочить, но не получалось. Он обходил, перелезал через них, запыхался и начал уставать.
— Ишь как город тебя подпортил! Ноги, дыхалка и сердце вовсе сдали. Запарился. А ить вовсе молодой, жить еще не начал, но внутрях гниль завелась. Надо вычистить…
Парню было неловко, что он не может нагнать деда и безнадежно от него отстает.
