Но она сделала скидку на то, что смертные быстро ко всему привыкают, и что ветер вечности обязательно собьет их с ног.
— Это новый текст для песни?
— Да, тебе нравится?
— Очень.
— Госпожа. — Дворецкий открыл перед ней дверь.
Все еще сжимая руку Рахмиэля, она посмотрела на него.
— Рахи…
— Мм?
— Я тоже тебя люблю.
Эфрат отпустила его руку и повернулась к открытой двери, за которой ее ждала знакомая незнакомая неизвестность.
Он ничего не видел перед собой. В комнате было совершенно темно. Знал только, что Эфрат стоит прямо перед ним. По крайней мере, он ведь шел сразу за ней. Проверять не хотелось. По какой-то причине двигаться вообще не хотелось. Как если бы он оказался в месте, где он его не существует, где его настолько мало, что едва удается сохранять сознание.
— Очень трогательная сцена, — Рахмиэль это услышал или почувствовал? — Невероятно трогательная для той, кто вот уже тысячи лет заслуженно ненавидит все человечество и без устали трудится над уменьшением его численности.
Эфрат молчала. В комнате и правда было темно, но только не для нее. И не для тех, кто сидел перед ней. Она не видела их, потому что их невозможно было увидеть, и при этом каждый, кому они желали показаться, мог без труда их описать. Их лица не были лицами, но взгляд был повсюду. И они видели все.
— Мы глубоко чтим Дом, к которому ты принадлежишь. — И это была правда. — А потому пригласили вас стать гостями нашего Дома.
— Мы благодарны Вам за оказанную честь. — Рахмиэль впервые слышал голос Эфрат таким. И был ли это голос? Он звучал повсюду, как будто из него состояло само пространство. Вдруг Рахмиэль ощутил холод. Такой, какого не чувствовал раньше. Это был взгляд. Он точно не мог сказать, как понял это, а затем услышал еще один голос.
— Подойди, дитя. Выйди из-за спины жрицы, лишившейся храма.
Услышав это, Эфрат выпрямила спину еще больше и подняла подбородок еще выше:
— Моя госпожа, я есть храм, и пока я есть, храм продолжает жить.
Он снова почувствовал ее голос вместо того, чтобы услышать. И из этого голоса сплеталась реальность. Впервые Рахмиэль как будто что-то разглядел перед собой. Это были высокие колонны с яркой цветной росписью, уходящие рядами вдаль, чтобы привести к алтарю, залитому синим, как небо, светом. Видение растворилось, и его снова окружала тьма.
— Справедливо, — раздался все тот же голос, — и он теперь тоже это знает. А разве нам не пристало хранить свои знания при себе? Подойди же, не прячься.
Рахмиэль сделал шаг в сторону, чтобы обойти Эфрат, и не услышал собственных шагов. Он даже не был уверен, что идет, но точно думал о том, чтобы идти. Сделав, как ему показалось, несколько шагов, он остановился.
Там, где несколько минут назад его лица касались пальцы Эфрат, он ощутил прикосновение, легкое и тяжелое одновременно, как если бы чьи-то нежные пальцы были пропитаны смертью. Сладкой и желанной смертью, той самой, которой бывают очарованы, любуясь мрамором надгробий, подолгу оставаясь возле них, не то по воле случая, не то по еще чьей-то.
Тишина длилась вечность. Как и все здесь. Эфрат продолжала стоять. Молча. Терпеливо. Ничем не выдавая себя. Она была спокойна, потому что знала, что они оба шли к этому моменту с самого начала, потому что знала, что надо держаться за руки, когда есть такая возможность, и потому что она верила. Верила, когда стены храма сияли красками, верила, когда глотала собственную кровь, верила, когда хватаясь за лунный свет выбиралась из под земли, верила, когда одна эпоха сменяла другую перед ее глазами, верила, когда приходилось скрываться в горах Румынии, верила, когда мир утратил всякую веру. И даже сейчас она продолжала верить. Эфрат знала, что вера творит мир, и пусть через мгновение он мог исчезнуть навсегда, оставив аромат меда лишь в ее памяти, она была спокойна. Она верила и пока она верит, храм есть.
— Уходите.
Тишина звенела, пространство, повиновавшееся лишь мысли и ее силе, расступилось перед ней, когда она протянула к нему руку, чтобы в следующее мгновение увлечь за собой вдоль по полоске тусклого света, пролившегося в открывшиеся двери.
Они снова стояли в коридоре, слушая удаляющиеся шаги дворецкого.
— Идем. — Так и не выпустив его руки, Эфрат почти бегом прошла коридор, чтобы затем пересечь погруженную во тьму залу, где их шаги эхом разносились во все стороны, и только она знала, до кого они долетают, когда затухают в темных углах. Они молча дошли до спальни Рахмиэля и, несмотря на то, что каждому гостю была отведена своя комната, Эфрат не собиралась сегодня оставаться одна. Они были в самом сердце ночи, это сердце беззвучно билось в ее груди, и сейчас, впервые за долгие сотни лет, она чувствовала, что в этом есть смысл.
— Что ты хотела спросить? — Они уже час молча сидели у окна и наблюдали за движением луны. В другие дни Эфрат называла это «любование луной», а он потом всегда с трудом вспоминал, в чем состояла прелесть этого занятия.
— Я уже не помню…
— Неужто я стал свидетелем минуты слабости?
— Свидетелем, виновником… минуты или пары месяцев, не все ли равно?
Рахмиэль замолчал. Почему-то ему было известно, что это не тот вопрос, на котором стоит настаивать. Так прошла минута, а за ней другая. Луна продолжала плыть по небу, касаясь их призрачным покрывалом своего света. Ему мерещились голоса, а может быть, он и правда их слышал. Язык, на котором они говорили, было сложно разобрать, да он и не старался. В какой-то момент Рахмиэлю показалось, что он начал их понимать… и тогда она заговорила.
— Я хотела спросить, — Эфрат сделала паузу, потому что слова давались ей нелегко, что само по себе бы было трудно представить всем, кто ее знал, — если бы… если бы… как же это трудно! — Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
Тогда он поднялся с кресла, стоявшего рядом, и опустился перед ней на колено, чтобы взять за руку и прижать ее ладонь к губам. Она снова открыла глаза и подняла голову, чтобы посмотреть на него.
— Если бы я предложила тебе остаться со мной, что бы ты сказал?
Что-то не так было в отношениях между этим домом и временем, последнее старательно обходило своим вниманием скромные на первый взгляд комнаты. И сейчас отсутствовало вовсе.
— Но… — начал он, — я же и так с тобой.
— Я имею в виду, — она снова выпрямилась в
