«Зима, сильнейший мороз, сидим вдвоём в любимом ресторане „Восток“. Заказали графинчик спирта. Да именно так, спирт там наливали в изящные графинчики и воду подавали отдельно. Вдруг вваливаются двое с мешками, видят — свободные стулья, подгребают, спрашивают: „Можно?“ „Можно“. Мешки с грохотом швыряют под стол, будто там дрова или камни. Аркадий налил им по полстакана: „Ну, давайте вздрогнем с мороза! Вы откуда?“ „Да мы только что с океана. Два месяца земли не видели. Зато не с пустыми руками“. Долили они чуть-чуть спиртягу водой, и один полез под стол, прежде чем пить. Захрустел там чем-то, словно сучья ломал, и вытаскивает на стол две крабовые клешни — каждая, что твоя рука, я и не знал, что наши крабы до таких размеров вырастают. Ловко очистили они эту закуску, присолили, поперчили, уксусом побрызгали, горчицей помазали и подмигнули нам: „Лопайте, мол, а мы лучше мяса закажем. На краба уже смотреть не хочется. Но вообще-то, для мужика ничего нет лучше сырого краба. Сегодня можете смело идти к молодкам. Осечки не будет“». Ольшанский уже несколько лет как был женат и вполне счастлив, а Аркадий в тот вечер нашёл, конечно, к кому пойти. Впрочем, осечек у него и по другим дням не бывало.
Чтобы представить себе более полно образ жизни АНа на Камчатке, придётся всё-таки добавить ещё несколько слов о том, как он там пил. Не так, как в Канске — по-другому. Не было здесь ни той беспросветной тоски и скуки, что одолевала в сибирской глухомани. Не было и тех страстей, что бушевали за стенами Канской ШВП. Всё было куда более размеренно и солидно. Да и повзрослел он, именно теперь заметно повзрослел. Юношеский восторг от дальневосточных чудес ко второму году службы поутих. Собственно служба, то есть исполнение должностных обязанностей при правильной организации процесса, отнимала совсем немного времени, так что литературными своими делами он зачастую и даже, как правило, занимался в утреннее и дневное время, а вечерами имел обыкновение отдыхать — то есть непременно чего-то выпить в веселой компании и расслабиться, как говорят сегодня, по полной программе.
«Видишь ли, — сказал однажды старлей Строгин (читай — Стругацкий. — А.С.) своему другу и сожителю капитану Котову (читай — Ольшанскому. — А.С.), — жизненный тонус нормального холостяка имеет минимум в момент пробуждения, затем начинает постепенно подниматься, достигает максимума между ужином и отходом ко сну, а ночью опять падает до нуля. В будни, конечно. По воскресеньям и субботам этот закон не действует».
Это из незаконченного и совсем не фантастического рассказа «Будни» (к которому, кстати, он вернется, судя по дневнику, в 1958 году).
Так вот между ужином и отходом ко сну за редким исключением выпивали они практически ежедневно: то спирта, то коньяка, то портвейна, то пива, а иногда и шампанского. Но выпивали всегда так, чтобы на следующий день быть в форме. Скажем, пол-литра спирта на двоих — это было нормально. По праздникам или другим особым случаям могло быть и больше. Но не похмелялись с утра — ни-ни! — это считалось крайне дурным тоном.
Характерная была история. Ездили вдвоём с Ольшанским в город — смотреть «Запорожца за Дунаем», ну, выпили, как водится, по чуть-чуть. А вышли из кино, вдруг резко похолодало, случился гололед, и в хромовых сапогах ноги разъезжаются. Где-то на углу за деревцо ухватились — оно аж затрещало. А тут, на беду, проходил патруль, и некий рьяный майор задержал их и — в комендатуру, мол, пьяные офицеры ломают зелёные насаждения. Хорошо, дежурным по части оказался друг их Аникеев (майор Пёрышкин в повести «Извне»). Ну, он мигом доложил комдиву со смешной фамилией Пыпырев, и тот за хорошо известными ему офицерами прислал свою машину. И мало того что в комендатуре шороху навел, так ещё увидел, что ребята ни в одном глазу вечером в субботу, достал из шкафчика хороший коньяк, три рюмки, разлил и сказал: «Ну, давайте, чтоб дома не журились». Долгие годы потом АН любил провозглашать этот тост в самых разных компаниях. Но что особо ценно в этой истории? Она даёт понять, что выпивка у военных никогда не считалась зазорным делом, и пить они в большинстве своём умели. Не напивались до беспамятства, не валялись под столом, не шли на улицу драться и буянить. Бывали, конечно, и танцы, и девушки, но чаще всего набивалась в тесную землянку весёлая компания, иногда человек десять, сидели, пульку расписывали, байки травили или песни пели. Ольшанский на гитаре играл. Аркадий музыкальными способностями не отличался, но петь любил, всё больше русские народные, казацкие песни или украинские — с детских лет от родственников наслушался, когда у бабушки с дедушкой на Черниговщине лето проводил. Выделял он, например, «Любо, братцы, любо…», тем более в новом, переделанном танкистами виде, где пели «в танковой бригаде не приходится тужить». Была там и некоторая крамола, особо щекотавшая нервы:
А наутро вызвали меня в особотдел:— Почему в бою ты вместе с танком не сгорел?..— Слушайте, начальство, — я им говорю, —В завтрашней атаке обязательно сгорю.Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…
Ещё Аркадий очень любил песни на стихи Шевченко, и вообще поэзию его любил. А Володя Ольшанский сам с Украины — много знал наизусть любимого классика и читал другу.
В общем, это было то славное время, когда спирт разбавленный благополучно уживался и с поэзией, и с фантастикой, и со службой, и с учёбой — Ольшанский, не успевший получить должного образования, ещё и вечернюю школу в Петропавловске посещал, и Аркадий помогал ему заниматься по всем предметам.
И вот, наконец, пришла весна 1954 года. Знал ли АН о приезде Лены? С точностью до дня и даже месяца — конечно, нет. Ждал ли он её? Безусловно, да. Полагаю, что в письмах они уже всё решили. А может быть, и не всё. Да разве в этом дело?
Родители от её авантюрного решения едва ли были в восторге, но они слишком сильно любили свою единственную дочку. Раз уж простили ей 1951-й год, смешно было запрещать поездку в 1954-м. В конце концов, она стала ещё на два года взрослее и, хотелось бы верить, умнее, да и Наташенька уже не грудная — всяко проще с таким ребёнком остаться.
Справедливости ради скажем, что к этому моменту Лена была ещё замужней женщиной, так как Дима Воскресенский упорно не давал ей развода — то ли ещё надеялся на что-то, то ли по каким-то карьерным соображением избегал соответствующей строки в анкете. Согласился он всё оформить документально только уже год спустя, после рождения у Лены второй дочери — Маши — 30 апреля 1955 года. А от своей дочки так и не отказался вовсе, заявив, что это не по-партийному, и Наташа, считавшая своим папой, разумеется, Аркадия Стругацкого, так и оставалась до собственной свадьбы 6 ноября 1970 года Воскресенской. Вроде как по маме. А мама — вроде как из солидарности с дочкой, — оставалась Воскресенской ещё дольше — до 1978 года, но это отдельная история.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
