— Приходи за ответом, Нечай, через три дня. Фарида испытает твою смолу на курице.
— Добро! — согласился Нечай.
— Можешь сказать ему сейчас, что лекарство поддельно! — шепнула Фарида шинкарю. — Не стоит ломать ногу курице.
— Это настоящее мумие, Фарида!
— Вижу!
— Это больше, чем дорогое лекарство!
— Не понимаю...
— В смоле изумруд с яйцо синицы.
— Как ты это видишь?
— Я давно вижу скрозь камни, Фарида!
Татарка улыбнулась и подбежала к Нечаю с кувшином вина.
— Видела на Кланьке золотые цепи. Ты одарил?
— Может, и я.
— Плат персианский на шее...
— Шалью могу и тебя приветить, Фарида. Мне досталось на дуване сорок платков с кистями. Это окромя атаманского куса.
— Одари, не откажусь.
Соломон пробился через толкучку к Ваське Гулевому. Он был пьян изрядно. Но отводил глаза блудливо в сторону. Что-то понимал, мерзавец.
— Василь, ты передал мое последнее письмо брату Манолису?
— В Астрахани?
— Да! Ты передал?
— Я все письма передал, Соломон! Клянусь! Но одно потерял. Кажется мне, что последнее утратил. Обокрали меня! Клянусь!
— Что ж ты мне не сказал сразу, Василь! Что ты натворил!
— Не огорчайсь! Пятнадцать лет я перевожу письма из городка в Астрахань и обратно. Иногда все писульки я выбрасываю в море! В том числе и меркульевские! И ничего в мире от энтого не изменилось! Ха-ха!
— Что с тобой, Соломоша? На тебе лица нет! — подбежала Фарида.
Дверь шинка распахнулась шумно и широко. Через порог шагнул с попугаем в руках Меркульев.
— Неужели это Цезарь? — похолодел Соломон.
— Купи! — протянул атаман птицу шинкарю.
— Она говорящая?
— Это не она, а он: попугай!
— Хорошо... он говорящий?
— Соломон! Разве я тебя стану обманывать? Это самый красноречивый попугай во всем мире! Он, как Охрим, говорит на двудвенадцати языках.
— Как его зовут?
— Кажется, Лукреций! Точно не помню!
— Птица сквернословит?
— Не слышал. Читает молитвы, псалтырь знает. Благопристойная птица.
— Почему же она молчит?
— Это не она! Это он — Лукреций!
— Я — Лукреций, — подтвердил простуженным голодом попугай.
— Сколько он стоит?
— Три золотых. Вот Ермошка рядом сидит... Он не даст соврать. Я у него купил за три цесарских ефимка этого говоруна.
Ну и пройдоха Меркульев! Купил за два, продает за три — покосился на атамана Ермошка.
— Мы берем попугая! — сказала Фарида, подавая атаману золото.
— Ермоха, сбегай к ведьме-знахарке. Притащи сюда ворону. Мы устроим состязание с птицей заморской, — приказал Хорунжий.
Казаки зашумели, оживились. Какая же птица знает больше слов? Со всех сторон раздавались возгласы.
— Прелюбопытно, пей мочу кобыл!
— Неужели сия уродина гутарит, в бога-бухгая мать!
— Поосторожнее, Микита! Не учи птицу выражениям! — одернули казаки Бугая.
— Винюсь! Винюсь! — раскланялся Микита Бугай. — Само собой получилось! Не гоните! Буду выражаться токмо благозвучно. Птица-то дивная. Поди, в раю жила, серафимов слухала. А мы — народ грубый.
— Убери рожу-то свою красную подале. Не пужай птицу. Она ж от разрыву сердца помрет.
— И ты, Герасим Добряк, страхоморден. Отыди от попугая!
— Он онемел от страху! Царский петух!
Вскоре Ермошка принес знахаркину ворону. Птиц усадили на пустую божничку. Они вертели головами, оглядывали друг друга, охорашивали перья. Но разговора у них не получилось. Молчала ворона, молчал попугай.
— И наша стерва не разговаривает! — глянул на ворону сердито Герасим Добряк.
— Загордилась! — подметил Егорий-пушкарь.
— Одежа у заморского жениха не понравилась.
В шинок зашел отец Лаврентий. Он глянул на птиц бегло, потер согревающе руки.
— Продрог до костей. Ужасный холод.
— Чарочку для сугреву! — подбежала к нему Фарида.
— Спасибо, не откажусь.
Святого отца усадили на лавку рядом с атаманом, подали копченой осетрины. Ермошка зажег три светильника. А Михай Балда сокрушался:
— Жаль, что нет с нами Овсея! Царствие ему небесное! Он бы сейчас сотворил чудо. Помолился бы Овсей... и заговорили бы птицы.
— Да, Овсей был в бога-бухгая!.. — начал говорить и осекся Микита Бугай.
— И мне мочно такое чудо, — скользнул улыбочкой по-лисьи Лаврентий, подмигнув атаману.
— Ублажи, святой отец, в бога-бухгая!
— Господи! Дай птицам язык человецев! Дай человецам крылья птиц! Провозгласи истину! И услышит имеющий уши!
Попугай встряхнулся и поклонился вороне:
— Салям алейкум! Я — Цезарь! Я — Цезарь!
— Здравствуй! — ответила ворона.
— Сарынь на кичку! Режь и грабь! Бросай за борт!
— Орда сгорела. Гришке ухо отрубили, — поведала Кума.
— Кровь за кровь! Смерть за смерть! — воинствовал заморец.
— Шинкарь — грабитель! — сообщила доверительно ворона.
— Шинкарь — еврей! — поправил ворону попугай.
— Пей мочу кобыл, в бога-бухгая! — рассердился заморский гость.
— Гром и молния в простоквашу! — хлопнула крыльями чернавка.
Разговор птиц заглушило дружным хохотом. Отец Лаврентий изнемогал от смеха. Соломону стало плохо, вывела его Фарида. Ермошка разливал вино, выручку прятал в своей штанине. Еле-еле казаки утихомирились, стали опять прислушиваться к птицам.
— Дай гороху! Давай дружить! — обратилась Кума к белоснежному чужеземцу.
— Раздевайся, стерва! — согрубил попугай, переваливаясь развязно с ноги на ногу.
— Дурак! — спокойно заметила ворона.
Но тут гогот казаков перешел в дикий рев и топанье. Хорунжий, Меркульев и Василь Скворцов орали и стреляли из пистолей в потолок. Микита Бугай разбил вдребезги кувшин с вином. Герасим Добряк затолкнул Егория-пушкаря в кадку с грибами. И токмо одному богу известно, почему не рухнул шинок. Как много все же в мире причин для веселья.
Цветь двадцать шестая
Мокридушка выскоблила и вымыла чисто пол в избе у Охрима. Она запотела, потому присела на табурет у шестка, загляделась на горящие в печи дрова. Хорошо у русской печи! Вокруг нее весь дом вертится. Хворь выгоняет, детишек и дедов греет. В печурках перец и сухую горчицу хранят. За ней кочерга и ухваты у стены таятся. Под потолком мешки с порохом. И на полати токмо с печи ход. В широкой трубе печины коптят рыбу, медвежатину, баранину.
Печь греет, варит и освещает избу! За шестком на легком пылу запекались барсучьи вырезки. В другом горшке сочилась в травах сечка из печени теленка и молодого медведя. И семь дней ест Охрим по малой доле сырую печень кобылицы с настоем чабреца и меда. Простыл толмач в морском набеге, заумирал. Лечит его знахарка, а выхаживает Мокридушка. Девять казаков после похода уже померли, не успели богатство пропить. В казну войсковую пошло золото. Все полагали, что умрет Охрим. Старик уже не вставал, отлетала душа. Не оченно стыдно было унести у мертвяка червонцы и рухлядь. Толмач на Яике не имел наследников. И много перетаскала по ночам Мокридушка. Помогали ей Вошка Белоносов и Гунайка Сударев. А Охрим не умер! Выжил вдруг, старый черт, перестал кашлять, зашевелился. Срамота! Никакой порядочности нет в старых и больных людях. Заумирают, а посля воскресают. И рушатся из-за них надежды на обогащение, на другую жизнь. Проклятые и распроклятые полупокойнички! Не умеют помереть приятственно для других пораньше. Ну и сволочи! Пришлось нести обратно добро: ковры и цесарские ефимки. А ходить по холоду ночами — не малину собирать.
Матрена зимняя (9 (22) ноября) сразу опалила Яик морозами. Через два дня сердитый Федор забросал землю снегом. Вроде бы наступила зима. Но люди знают приметы. Федор буранится токмо предвестьем слякоти.
— Ждите Гурия (15 (28) ноября) на пегой кобыле! — пророчила знахарка.
И точно: грязь и снег легли пего и неприятно. Домовитые казаки пироги пекут, радуются. У них и дрова есть в сенных чуланах. Базы рублены из добротных кедров и лиственниц. Колодцы для скота во дворах выкопаны. Сено духмянистое высится скирдами рядом. Овцы блеют. Гуси просятся на огонь. В ледниках лежат бочки с икрой и севрюжатиной копченой с весны! А у Гришки Злыдня сопливцы тараканов едят. Емельян Рябой собаку задрал... Вошка Белоносов крысами питается. Второй год уже парнишка жрет мышей, крыс и собирает куски хлеба на помоях. А почему так? Емельян Рябой — приболел, не мог пойти в морской набег. А хлеба не сеет, корова сдохла. Гришка Злыдень — лентяй и вор. А в хате двенадцать детей.
— Для чего детей стряпаешь? Ты ж и себя прокормить не могешь! Козел! — рычит на него всегда Меркульев.
А некоторые работящие, но бедные казаки сгибли в морском набеге. Осталась нищая гниль. В шинке они собирают опивки из кружек. На мясобойне им бросают брюшину и моталыжки. С такими и Мокридушка не могет быть рядом, бо позорно, срамно!
Она зарабатывает хлеб трудом. Лентяи не могут выйти в степь и заарканить на еду коня. Правда, лошадь из табуна возьмет далеко не каждый казак. Много раз ходили и замерзали в степи голутвенные охотники. Слабые погибают. Девки, бабы немощные тоже быстро уходят в могилы. Мокридушка не упала! А ведь ее выкинули из дому в пятнадцать лет. Хевронья застала дочку с Васькой Гулевым в бане. Завопила мать, прибежал отец, соседи. Тихон огрел блудника-совратителя дрыном по спине. А дщери даже одеться не позволил, полосовал вожжами. И матушка шабалой железной колотила, пока не обломилась ручка. Избили они доченьку до полусмерти и выбросили за ворота. Хорошо, что приняла страдалицу тетка. Но у больной и одинокой тетки в пустых ларях — мыши, за столом — голодно и молчаливо по-тяжкому. Вот и приходится обихаживать избы у Егория-пушкаря, Хорунжего, Охрима и других бобылей. Приятственнее всех бывать у Хорунжего, хотя он мало платит. Раньше у него убирала Грунька — задарма. Но теперича он не пущает к себе девку.
