Севрюжья плавня грядет в апреле, опосля ледохода. Раньше завсегда на эту добычу избирали атаманом Илью Коровина. У него на челне пушка, парус, шесть гребцов. А казаки-рыболовы токмо в малых одноместных ладьях. У каждого сеть-запута. Одно бросово с малыми ячеями, другое — с большими. Плавунец держит сдвоенную сеть на воде. А казак две верви в руках Трепетно сжимает, будто вожжи. Запутается севрюга в сети, запляшет плавунец, возрадуется рыболов. Но лодьицы у неумелых опрокидываются.
А по берегу — ликование, праздник. Не то, что в осеннюю плавню. Бабы платками машут, ребятишки визжат, на деревья карабкаются. Выстрелит пушка рыбного атамана, начинается севрюжья ловля. Вечером грохнет затинная пищаль — сворачивают сети у рубежа. Белуг и осетров не можно брать весной с лодок, урон будет в размножении рыбьего стада. Их добывают токмо на учуге — крупных. И на багрении. А кто нарушит разумный порядок, тот может пострадать. Рыбу отберут, побьют.
— Евсея Белоносова поймали с подлостью весной прошлой, — вспоминал тогда Скоблов. — Он трех осетрят и белужонка в коробе под севрюгой прятал. И в леднике у него раньше нашли сорок осетрят...
— А Илья Коровин треснул Евсея по голове. Ин так было. Опрокинулась лодка у жадного тогдась. И не всплыл Белонос, пей мочу кобыл.
— Таких и надобно убивать... Из-за них рыбы-то все меньше и меньше. На икромет даже не пущают! — дул на ложку с ухой Богудай. — А рыба — энто главное сокровище казачьего Яика.
Скоблов засмеялся, помнится, и начал пушить свою иисусовскую бородку.
— Кузнец говорит, что главное сокровище Яика — это Магнит-гора. Богудай рыбу возвеличивает. Охрим хрипит, будто самое ценное богатство у нас — республикия.
— Казачье сокровище — энто наша утайная казна: двенадцать бочек золотых, двадцать — серебра и золотой кувшин с драгоценными каменьями! — сопел в тех спорах Илья Коровин.
— Воля вольная! — возражал расстрига Овсей.
— Войско! — уверял Хорунжий.
— Хорошая и сытная жизнь народа: богатение избами, снедью, рухлядью и уверенность в спокойствии, неизменности! — настаивал Меркульев.
— Коровы, куры и жены должны быть общими! — петушился толмач.
— Покажи сначала мне свою корову, жену и курицу! — сердился Богудай. — Покажи, что ты жертвуешь в общий котел.
— Но у меня нема ни жены, ни коровы, ни кур.
— Почему же ты заришься, лысый уродец, на мою корову, на мой урожай? Ты сам не вырастил в жизни и единого колоса!
— Мысли — тоже богатство!
— А ты подумал, кому нужны твои мыслишки? Ты спросил мою жену Марью или Нюрку Коровину, пойдут ли они к тебе, сморчок, в общие жены?
Нюрка Коровина на протяжении последних трех лет один раз в месяц обязательно опрокидывала на голову Охрима ведро с помоями. Избавиться от этого бабьего глумления толмач не мог. Марья Телегина сбивала старикашку с ног одним ударом кулака, пинала его, плевалась:
— Ратуйте, люди добрые, аки я ласкаю мово общего мужа!
Маланья Левичева сбросила толмача зимой в поганый колодец. Еле спасли мудреца. Нюрка Коровина все время держала в тепле тридцать-сорок яиц, чтобы протухли. Девчата забрасывали старикашку тухлыми яйцами почти каждый день. Но больше всех боялся Охрим Дарью Меркульеву. Она просто не замечала старика, даже когда он приходил в ее избу на утайные советы старшин. Толмач понимал, что эта баба убьет его при первой возможности, хотя он давал бесплатно уроки грамоты Олеське и Дуняше. В последний раз Дарья говорила с толмачом года три-четыре назад:
— Ежли ты, плюгавец, обучишь дщерь пакости, привяжу к дереву, оболью дегтем, обросаю соломой и подожгу. А лысину острогой продолблю, мозги выковыряю и заполню череп твой собачьими говнами!
— У нее на изуверство рука не дрогнет! — вздыхал Охрим.
— И от Нюрки Коровиной, и от моей Марьи, и от, всех баб Яика не жди добра! — напоминал часто философу Богудай Телегин.
Он, рыбный атаман, и сейчас на снегу смотрел на толмача с презрением, отогнал его грубо от костра. Пригрел бедного у своего огонька Тихон Суедов. У толмача не было для багренья ни лошади, ни сбруи, ни саней. Раньше упряжку ему давал обычно Силантий Собакин. На этот раз Охрима пожалел Мучага. Улов сговорились разделить поровну. Немощный толмач хотел пустить вместо себя на лед Мучагу, но Телегин не позволил: мол, не можно заменять казака.
— Не к Мучаге, а ко мне у Богудая ненависть! — догадался Охрим.
В рыбной ловле на Яике пять главных добыч: учуг, севрюжья плавня, покровская осенняя плавня, предрождественское и крещенское багренья. Все остальное — мелочь. Первое багренье начинается точно за неделю до Рождества. Атаманы и казаки еще с осени высматривают ятовы. Так называются места, где рыба спать ложится на зиму в донные ямы. При восходе и закате солнца осенью осетры всплывают, играют плавниками. По кустам, деревьям, камням и кольям на берегу отмечаются на двести верст в сторону моря ятовы.
— Сколько саней выходит на лед? — спросил Телегин у писаря.
— Ровно две тысячи, — браво выпятил грудь Матвей Москвин.
— Оповести казаков, на сёдняшнюю ловлю рубеж — вон до той сосны на бугре.
— К чему оповещать? Где встанет рыбный атаман, там встанут линией ловцы.
— Оповести, дабы не жаждали большего!
На льду уже выстраивались поперек реки две тысячи заиндевелых лошадок, запряженных в сани. На каждой оглобле багры остриями вперед. У каждого ловца есть лопата, пешня и длинный шест. Но на подмогу в сани не можно брать никого, даже отроков. Управляйся один у проруби. В крайнем случае, зови на подмогу казака из соседних саней.
Обычно атаман багренья первым бросается в сани, подавая этим знак о начале скачки к линии ловли. С этого и начинается великая казацкая игра. Атаманы часто подходят к своим саням обманно, наклоняются, приседают, дергают вожжами, будто пускают коня в бег. У многих не хватает выдержки и терпения. Да и лошади рвутся, удержать их трудно. Прыгают казаки обманутые в сани, отпускают вожжи, скачут... И — беда! Атаман багренья стоит на месте! Верховая стража налетает на тех, кто вырвался вперед по ошибке и нетерпению. Рубят конники сбрую, отбирают багры и шесты, прогоняют провинившихся на берег. Нарушители уходят, ругаясь, извергая проклятия... Обливаются слезами на берегу их дети и жены. Тридцать-сорок казаков лишаются права на, багренье каждый раз.
— С какого раза прыгнешь в сани по-настоящему? — спросил шепотом у Богудая Меркульев.
— С пятого!
К атаманскому костру подбежал Вошка Белоносов, подослали казаки его подслушивать. Телегин и Меркульев перемигнулись.
— С четвертого раза прыгну в сани! — сказал нарочито погромче Богудай.
Вошка обрадовался, убежал. Телегин видел, как недоросль показывал Тихону Суедову четыре пальца.
— Вот и ты останешься без рыбы, Тихон! — ударил весело рукавицами атаман багренья.
Телегин жалел своих друзей — Хорунжего и кузнеца Кузьму. Им не можно было сказать об ухищренности, как Меркульеву. Хорунжий возмутится, может ударить. Кузьма обидится и уйдет. Так уже бывало.
— Честные! Ах, какие вы порядочные, Хорунжий и Кузьма! С такой святостью можно прожить и без осетрины! — усмехался Богудай.
Телегин не был по природе обманщиком. Он не взял бы, например, как и Меркульев, даже одного золотого из казны... Но обдурить Богудай мог многих и с легкостью, хотя не всегда это ему удавалось. Бобровую шубу у Ермошки и его соболью болярскую шапку Телегину не удалось выманить. Сел с парнишкой играть в кости на шубу его, а продул своих тридцать золотых.
Выстраивались казаки на льду для предрождественского багренья. Тихон Суедов шептал своим друзьям:
— Сговор есть у Телегина с Меркульевым. На четвертый подход прыгнет в сани Богудай. Так вот они всю жизню снимают сливки.
— Как ты разнюхал? — спросил Гришка Злыдень.
— Вошка Белоносов подслухал.
— Брехун ведь Вошка... Подлый! — засомневался Михай Балда.
— Ну, Тихон, не обмани! Я на тя буду глядеть. Как ты упадешь в сани, так и я свистну плетью, — затягивал подпругу Микита Бугай.
— А вы мне по рыбине выделите, чтобы по-божески, — маслился Тихон.
— Выделим, ежли не соврал, — согласился Емельян Рябой.
Дабы досталось в подать побольше осетров, Тихон одарил тайной также Ивашку Оглодая, Герасима Добряка, Гаврилу Козодоя, Богдана Обдиралу, Василия Гулевого и Дьяка — казака из нечаевской сотни.
— Я дам тебе два осетра, ежли все точно. Ну, а соврешь, выбью зубы! — заверил Суедова Добряк.
Тихон начал считать добычу...
— Раз, два, три... десять. Энто они дадут. Да сам, мабуть, выловлю двух-трех. Не увезти на одном возу.
— Что там губами шлепаешь? — спросила подошедшая Хевронья.
— Беги, запрягай ишо две подводы. Тута крупные рыбины. Каждая с бревно!
— Ты бы выловил...
— Беги, Хевронья! Не твоего ума дело!
На заснеженном берегу сновали сотни кошевок, горели сотни костров. В плетеных кошевках на санях сено, кошмы и тулупы. На железных полозьях бочкообразные медные греи с горящим углем. Соломон и Фарида огнят людей вином. Казаки, коим рыбу брать не можно, тешатся воспоминаниями, врут безбожно. Бабы хрустят снегу пимами, заправляют шали вязаные под шубы и полушубки овчинные. Старухам тепло в шушунах и дерюгах. Матери забыли о детях, смотрят на лед. Огольцам же того и надо: они разулись, носятся босиком по снегу на спор — кто дальше пробежит! Всех победил Федоска Меркульев, сбегал до городка и вернулся.
