Но я ей руки не подал.
— Вуди, ну пожалуйста.
Я медленно вытянул руку, и тут она бросилась на меня с объятиями: приникла головой к моей груди, ткнула камерой в ребро, по-прежнему нестерпимо болевшее после удара. А потом подняла на меня глаза и улыбнулась той самой печальной, натянутой улыбкой. Мне вдруг страшно захотелось поцеловать ее ровно так, как я и представлял с тех самых ночевок на платформе, несмотря на недавнюю ярость, — и от этого несчастное, вконец запутавшееся сердце защемило так сильно, что я пожалел, что вообще с ней познакомился. А когда она направила на меня камеру, нажала на кнопку и меня ослепила вспышка, я даже не думал возражать. Меня ослепило само ее появление в моей жизни, я был слеп все время нашего знакомства, и вот теперь прощание на всю жизнь тоже озарилось слепящим всполохом. Сказать по правде, он даже принес облегчение.
— Ладно, еще увидимся по пути. Половина уже пройдена, а снимки… Знал бы ты, Вуди, до чего они прекрасные получились!
Прикосновение губ к щеке — и Рыжика уже и след простыл.
Так я и стоял, моргая после яркой вспышки, пока не услышал вдали шум очередного грузового поезда и не сосредоточил на нем свое внимание. Я направился к выходу и вынырнул из ворот как раз в тот момент, когда зажглись фонари в парке, но влетел сослепу в полицейского, который громко отчитывал хобо.
— Простите» сэр, — сказал полицейский — мне, — и снова дернул за воротник улыбчивого хобо, который пытался всунуть ему в руки визитку.
Я отшатнулся от неожиданности и едва не упал. Мимо прошли последние восторженные посетители, а впереди во всей красе открылся Гувервилль с его оглушительным гамом, кострами, разведенными в мусорных баках, логовами, сооруженными из картона и кусков рубероида. Они были повсюду, куда только хватало глаз. А шум, царивший вокруг, прямо-таки оглушал.
И все же в нем я умудрился уловить эхо жирафьего стона — хотя умом понимал, что это никак невозможно. В Гувервилле ведь стоял такой тарарам, что и мыслей собственных не было слышно.
Я попытался себя убедить, что мне, должно быть, почудилось. Но звук повторился.
Тогда я снова зашел на территорию зоопарка, прошел мимо обезьянок и высмотрел впереди наш прицеп. Он стоял на прежнем месте, и я, уверившись в том, что тревога моя напрасна, собрался было уходить.
Но стоило мне повернуться к выходу, как я уловил тихий хруст, доносящийся из-под подошв. Я поглядел под ноги — оказалось, что я наступил на какие-то зерна, с виду похожие на овес… Они тянулись тонкой вереницей от загончика с буйволом: создавалось ощущение, будто кто-то выкрал содержимое его кормушки и убежал. Жирафы взволнованно притаптывали. Я поднял взгляд и увидел, что кто-то прячется в тени прицепа.
Пожалев, что при мне нет дробовика, я сделал несколько шагов навстречу, готовый к нападению когтистого хищника.
Но не тут-то было: оказалось, что в тени стоит человек. Он прижимал к себе мешки с луком и пеканом и пялился на жирафов. Это зрелище так его увлекло, что он и не замечал моего приближения, но тут веточка у меня под ногой предательски треснула.
Он резко обернулся.
Жирафы затопотали еще громче, а мы с незнакомцем так и застыли как вкопанные. В слабом свете парковых фонарей я сумел получше его рассмотреть. Босой, в рваной одежде, он был примерно одних лет со мной, но уж очень тощий: одна кожа да кости, даже страшно взглянуть. Родимого пятна на шее у него не было, зато был полузаживший ожог, тянущийся от шеи к щеке, — такой можно заполучить, упав на горячие рельсы или вступив в драку с другими бездомными за право посидеть у костра, разведенного в бочке. На хобо парень не походил — слишком уж несчастный вид, а для закоренелого бродяги был чересчур юн, но я сразу понял, что этот бедолага путешествует по стране, прицепляясь к поездам. Впрочем, сейчас он был занят другим. А именно крал корм у зверей, ссутулившись, точно помойная собака. Наши взгляды встретились, и по моей коже поползли мурашки. В его глазах не осталось ничего, кроме страха, голода — и отчаянного желания скрыть и то и другое.
Тут кто-то из жирафов со всей силы лягнул прицеп, да так, что тот задрожал. Я вскинул взгляд, но тут парнишка бросился на меня и сбил с ног. Я приземлился на пятую точку — совсем как Старик на карантинной станции, — больно ударившись о землю, а на моем новеньком костюме остался запах бродяжки. Последнее, что я увидел, были мешки, которые он перебросил через каменную ограду — слишком гладкую, чтобы по ней можно было вскарабкаться, и все же ему это удалось с поистине кошачьим проворством.
Распластавшись на земле, усыпанной овсом, я еще долго смотрел вслед этому оборванцу, плененный моментом. И по прошествии многих лет я не раз видел в зеркале его лицо — сам не знаю почему. В тот день я опомнился лишь тогда, когда услышал, как раскачивается вагончик — он шатался до того сильно, что аж ось скрипела, грозя в любую секунду треснуть. Еще немного — и жирафы завалили бы прицеп набок.
Пока я вставал, под ноги мне попалась луковица, выкатившаяся из мешка, и я прихватил ее с собой. А потом уселся на перекладине между жирафами — пускай и думал, что никогда в жизни здесь не окажусь. Они тут же устремились ко мне, и прицеп выровнялся. Я погладил жирафов по большущим мордам, попытался успокоить их, подражая манере Старика, угостил луком, срывая с него слой за слоем. И пока они стояли рядом, живым щитом заслонив мое юное тело, душа моя полнилась тем самым «детским» чувством, накрывшим меня в кукурузном поле: я вдруг ощутил такую легкость, ясность, безмятежность, что и описать не в силах. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем пятнистые гиганты вновь потянулись к листьям платана. Теперь только подрагивающие ноздри напоминали о том, что где-то внизу притаился лев в человечьем обличье.
Я наблюдал за ними, вытянувшись на перекладине: любовался их силуэтами на фоне звезд, слушал их тихое бормотание, смешивающееся с далеким шумом поезда.
А потом услышал и резкий окрик.
— Малец, ты наверху? — позвал меня Старик. — Эдак недолго и шею себе свернуть!
Я дернулся и схватился за перекладину — в полной уверенности, что еду на крыше товарного вагона. Но нет: оказалось, я просто задремал. Звезды над головой уже успели сместиться. А вот жирафы по-прежнему были рядом, и меня накрыла волна чистейшей безмятежности — о такой можно только мечтать.
— Слезай! — велел мне Старик. — Харчи подостыли, но вкуса это не портит! Поешь и иди поваляйся на отменной кушетке, которую нам очкастый франт разложил у себя в кабинете. Я тебя разбужу, когда надо будет.
Я спрыгнул на землю — под ногами снова хрустнул овес — и проглотил всю еду, принесенную мне. А потом, вместо того чтобы отправиться спать, поглядел на Старика. Он уселся на подножку и как раз вытаскивал из кармана рубашки сигареты и зажигалку.
— О чем задумался? — полюбопытствовал он, щелкнув зажигалкой.
— Я прикарманил пачку банкнот, — напомнил я. — Почему вы со мной не распрощались?
Щелкнув зажигалкой, Старик затянулся, поглядел на меня и сказал:
— А я, думаешь, никогда не знал голода? — Он задержал на мне взгляд, и в нем читалось милосердие — как и в глазах жирафов в тот момент, когда я поднял заслонку ради золотой монетки.
Меня словно под дых ударили: он тоже меня простил…
— А теперь иди спать, — велел Старик, отмахнувшись от меня.
А жирафы мирно пожевывали свою жвачку у нас над головами.
Я еще раз взглянул на них, и душа вмиг переполнилась нежностью… А в сердце, отгородившемся было от всего и вся, проросла новая, ясная мысль. Если дом, по словам Рыжика, вовсе не то место, откуда ты держишь путь, а то, где тебе хочется быть, то, получается, для меня настоящий дом, подобных которому не было никогда прежде, — это прицеп, Старик и жирафы. Для меня, сироты и бродяжки, он стоил того, чтобы вцепиться в него что есть силы и держать, покуда позволят. И не важно, что еще уготовила нам дорога.
В последний раз взглянув на каменную ограду, через которую перемахнул беспризорник, я бросил взгляд в сторону Техаса и, снедаемый страхами, направился искать кабинет директора зоопарка. Я понял одно: что бы ни случилось, я никуда не сбегу.
