Чего никак не скажешь о Рыжике.
— А что там творится? — полюбопытствовала она.
— Да там весь день песни поют, — пояснил заправщик. — В основном фанатики. Кажется, они себя называют «Святой толпой». А лучше б это были баптисты. Те хоть петь умеют и как-то обходятся без этих треклятых тамбуринов, от которых уже голова трещит.
Рыжик просияла.
А через секунду стало накрапывать. Однако шум не смолкал.
— Дождь! Дождь! — прокричала какая-то дама.
И половина собравшихся вывалила на улицу, чтобы посмотреть на это чудо.
— Хвала Иисусу!
— Благословенье Господне!
Какой-то обладательнице сопрано показалось, что повод достоин нескольких звонких вскриков.
А потом дама у входа заметила нас.
— Братья и сестры! Вы только взгляните!
Все остальные тоже высыпали из палатки, чтобы поглазеть на жирафов, и пение прекратилось. На краткий миг слышно было лишь ветер и последние глухие удары в тамбурин. Дождь усилился.
— Это знак! — крикнул кто-то.
Обе группы затянули песни, причем разные. Кто-то начал известный госпел[24] «Я улечу, Господня слава, улечу…», а кто-то предпочел не менее знаменитую «Ты в церковь на лесной опушке загляни…». Пение это, сказать по правде, походило на кошачьи визги под ритм соревнующихся тамбуринов. Пока регент безуспешно пытался сделать так, чтобы все пели одну песню, жирафы, заинтересовавшись непонятным гвалтом, вытянули шеи и стали покачивать ушами почти что в ритм с тамбуринами.
Толпа пустилась в пляс, ублажая жирафов. Люди широко распахнули рты, чтобы поймать то ли дождевые капли, то ли слово Божье. Старик же тем временем вышел из магазина, нагруженный покупками. По его лицу было ясно: он в толк не возьмет, что за чертовщина творится на этот раз.
— Давайте я попробую всунуть жирафьи головы обратно в вагончик, — предложил я, стараясь перекричать толпу.
— Думаешь, получится? В таком-то гаме!
Мы заскочили в кабину и закрыли окна, а вокруг собрались верующие. Посреди толпы стояла Рыжик и торопливо щелкала камерой. Заметив ее, Старик помрачнел, будто Черное воскресенье.
— Вы сообщили о ней полиции? — спросил я.
Он взглянул на меня так, будто напрочь позабыл об этом, точно все его мысли занимало что-то другое.
Я осекся.
— А телеграмму отправили?
Он кивнул на дорогу:
— Об этом позже. Поехали.
Я ударил по газам, и сквозь рев двигателя послышался крик регента. Вскинув руки, он провозгласил:
— Братья и сестры, страница триста пятьдесят один! Давайте достойно проводим их!
Певцы и музыкальные инструменты на мгновение затихли, и эта тишина наполнилась торжественной, ангельской безмятежностью. А потом они запели на четыре голоса гимн, который как нельзя лучше подходил к моменту. Я слышал его, наверное, всю жизнь. Но только тогда уловил истинный смысл слов.
Господние твари, возвысим наш глас! Прославим мы Бога, что создал всех нас! Аллилуйя! Аллилуйя! Даже мне пришлось признать: звучало это божественно.
Где-то с милю мы со Стариком ехали в блаженной тишине. Жирафы глядели назад — казалось, им очень понравились госпелы, а «дворники» постукивали по стеклу, отмеряя время. Еще через милю зеленый «паккард» вновь появился в зеркале заднего вида, и я облегченно выдохнул лишь тогда, когда по пути через Команч машина сбавила скорость, а потом и вовсе исчезла из поля зрения.
Еще через пять миль дождь наконец перестал, и мы опустили окна.
А еще через пять стало казаться, что никакого дождя не было и в помине. Пыль снова взвилась в воздух. Он стал таким грязным, что у меня даже перепачкался локоть, высунутый в окно. Я убрал его, думая о том, что раз пыль пристает к коже, то уж наверняка забивается в жирафьи глаза и носы. Надо было сделать так, чтобы они спрятали головы в загончики, поэтому мы притормозили у широкого перекрестка. Неподалеку от знака «СТОП» в «Жестяной Лиззи», до того ржавой, что и краски толком не было видно, сидел дедок, такой морщинистый, что и лица не разглядишь.
— Дау вас там жирафы! — восторженно вскричал он. — Хотите, чтобы они всунули головы внутрь, подальше от пыли?
Я кивнул и тут же приступил к делу. Жирафы, успевшие уже натерпеться, сопротивляться не стали. А дедок все разглагольствовал.
— Давненько у нас пыль не поднималась. Может, еще хуже станет, прежде чем рассосется, — сообщил он нам, когда мы уже отъезжали. — Но скоро будет дождь. Это чувствуется.
Мы преодолели еще несколько миль — неспешно и осторожно. Ветер чуть поутих, но от этого пыль, стоявшая в воздухе, сделалась только опаснее.
Жирафы начали кашлять.
Даже сейчас от воспоминаний об этом у меня мурашки по коже. Кашель их походил на скрежет наждачной бумаги по камню: то ли стон, то ли хрип, не сулящий ничего доброго. Впрочем, к тому моменту нас со Стариком тоже разобрал кашель, пускай мы и закрыли окна.
Мальчику, чудом спасшемуся из Пыльного котла, прекрасно известно, что кашель может стать предвестником похорон. Поэтому я, не в силах справиться с паникой, свернул на обочину.
— Ты что удумал? — спросил Старик, кашляя в кулак.
Я схватил банку с вазелином, которую доложил в наши покупки, когда услышал знакомое отцовское предостережение о скором дожде, — именно это средство матушка и использовала, чтобы бороться с последствиями пыльной бури. Я понятия не имел, позволят ли мне жирафы осуществить задуманное, но надо было попробовать.
В сопровождении Старика я взобрался по стенке вагончика, откинул крышку и тщательно смазал вазелином огромные — размером с канталупу — жирафьи ноздри, сокрушаясь, что не прикупил запас побольше. А потом мы со Стариком принялись гладить их шеи, что-то ласково приговаривая. Жирафы судорожно, будто в конвульсиях, сглотнули несколько раз, а потом скрежет стал утихать. Теперь в эти большие носы забивалось не так много пыли. Но я боялся, что мы опоздали.
— И брезент давай натянем, — сказал Старик.
Боже, и почему мы раньше этого не сделали?! Если уж пыль вокруг начала подниматься, она так просто не рассеется. Особенно если ты движешься, а остановиться и переждать нет никакой возможности.
Таким манером мы проехали с полчаса. Мучительный кашель прошел, а ветерок стал легким, едва заметным. И все же жирафы продолжали сопеть и чихать — так громко, что мы услышали это даже с закрытыми окнами. Так что мы снова остановились, приподняли брезент и заглянули в боковые дверцы. Жирафы стояли в загончиках, поникнув, а с их морд капали сопли, мокрота и слюна. Гигантские тела пытались своими силами исторгнуть остатки пыли.
Старик приказал мне откинуть крышу, а сам тем временем наполнил ведра из металлических резервуаров. Как только я спустился на землю, он с трудом вскарабкался по стенке с одним из ведер, поставил его на перегородку между загончиками и с кряхтением уселся рядом. Припрятав в карман пару луковиц на всякий случай, я взял второе ведро и хотел было последовать его примеру.
— Стой, где стоишь, — велел Старик, когда я добрался до верхней ступеньки боковой лесенки. — Подними им головы и удерживай в таком положении.
Будто это так просто, если они заартачатся! Я поставил второе ведро и помахал луковицей перед Дикарем. Он вскинул мокрый нос. Пока жираф ел луковицу, я — как можно ласковее, чтобы не напугать, — обхватил руками его челюсть, готовый схватить ее покрепче по сигналу Старика. Тот, нежно воркуя на жирафьем наречии, поднял ведро с водой и кивнул. Я зажал жирафью голову. Натужным движением Старик опрокинул ведро на Дикаря. Вода выплеснулась прямо на морду и хлынула в большущие ноздри. Жираф задергался, точно дикий мустанг, а когда я выпустил его морду, чихнул, да так, что мгновенно покрыл Старика таким толстым слоем слюны и соплей, какого я в жизни не видывал. Пока Старик, ругаясь вполголоса, пытался отряхнуться, я больно прикусил язык, чтобы не расхохотаться. А потом мы занялись Красавицей. Она уже успела увидеть все, что нужно, и подготовила достойный ответ. Старик снова взял ведро и кивнул. Я прихватил ее за морду. Он выплеснул воду. Красавица, мигом избавившись от моей никчемной хватки, дернулась назад и от души чихнула, щедро окатив меня содержимым своего рта и носа.
