меряет пульс. А потом замирает, слушая сердцебиение.
— У тебя есть Эхо, — мягко произносит он. — Ты изредка улавливаешь чужие образы, но всегда неосознанно, нечаянно их поймав. И никогда не передаешь свои. Как будто не хочешь, чтобы кто-то видел то, что принадлежит лишь тебе. Да ты жадина, морковка… — дразнит он и усаживается на кровать с ногами, сложив их по-турецки. — Помнишь, что я говорил про адреналин? Попробуй вспомнить что-то такое, от чего действительно станет страшно.
И я пробую. Пытаюсь представить ночь, незнакомый район, грязную улицу. Фонари тихо чадят, а потом внезапно гаснут. Неизвестно, что скрывается за поворотом… Но ничего из перечисленного не вызывает настоящего ужаса.
Я так долго убегала, пряталась по закоулкам, постоянно скрывалась в темноте, что она незаметно просочилась в мою жизнь, настолько органично став ее частью, что не способна напугать больше.
— И близко не то! — Я чувствую, как его пальцы надавливают чуть сильнее, пульс отвечает равномерным стуком. — У тебя же хорошее воображение. Представь в подробностях!
Ник ждет. А потом накрывает мою ладонь своей, поглаживая ее большим пальцем. Внутри растекается тепло, которое тут же превращается в мурашки. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что надо сделать, но вместо пугающих переулков сознание рисует совсем другие картины. Его пальцы. Мои приоткрытые губы. В моих снах он ласкал меня именно так. И сердце начинает колотиться как сумасшедшее от одной этой фантазии. О, нет!
— Постарайся увидеть. — Его голос становится тише, теперь он похож на чуть хрипловатый шепот. — Только сделай это не открывая глаз.
Эхо, соединяющее нас, заполняет пространство, просачиваясь и растворяясь в воздухе, словно соль в океанских водах, образуя едва различимый гул. Оно везде. В моем сердце, в моих мыслях. Протягивает между нами тонкие нити, но только на том конце пути никто не встречал прежде, а сейчас мою паутинку подхватывает чужим потоком, и наша с Ником связь превращается в толстый стальной канат. Очень похожий на тот, которым швартовали паром.
Ощущения накатывают волнами. Одни из них холодные — грусть и боль. А еще одиночество и покалывающий ледяными иголочками стыд. Другие теплые — я не могу понять, что именно они несут. Дом и уют. Мягкость прикосновения и даже немного нежность. Но нежность эта совсем другая. Не женская. Я вижу, как она цепляется тонкими, хрупкими ростками за изломы, но этих изломов так много, что в какой-то момент нежность перерастает в боль. Только почему больно становится мне? Хочется закрыться от чужой души и закрыть свою. Потому что страшно. Страшно показать себя настоящего.
Теперь я понимаю, Эхо — это единение не только разума. Это единение страхов, слабостей и страданий. Как и любовь. В этот момент меня осеняет, что все это время я понимала ее неправильно. Любить друг друга это больше, чем быть рядом. Больше, чем все внешнее. Это видеть сердце и душу изнутри.
— Который час? — внезапно спрашивает Ник, и я распахиваю глаза. Он смотрит прямо на меня, и зрачки у него в темноте на всю радужку. Два черных озера.
Вопрос застает врасплох, и я медлю с ответом. Но только успеваю бросить взгляд на часы, висящие над входом, к которому Ник сидит спиной, он отвечает сам: — Без четверти час.
От неожиданности я закрываю ладонями лицо. У меня получилось! Как бы мне не хотелось раздувать его эго, и без того не страдающее скромностью, но я не могу не признать — его способ действительно работает.
— Чертов провокатор, — говорю я, стараясь не улыбаться во все зубы.
Ник смеется, запрокидывая назад голову. Так раскатисто и громко, словно ему на все плевать, и мне хочется попросить его замереть, чтобы запомнить его таким.
— Мне не хватало твоего смеха.
Я опускаю взгляд на наши вновь соединенные руки и возвращаю его к глазам Ника. Он замирает на секунду и, будто поняв неуместность этого жеста, отстраняется. Отворачивается в сторону, делая вид, что ничего не случилось.
До дома мы идем, не разговаривая, боясь ненароком разрушить те нити, что незримо тянутся между нами.
***
Утром я просыпаюсь от запаха кофе и блинчиков. Но под одеялом так тепло, что даже ароматы завтрака не способны выгнать из постели. Около моего виска что-то шевелится. Я пытаюсь повернуться, но понимаю, что не могу. Меня обнимает мужская рука. Более того, я абсолютно точно знаю, кому именно она принадлежит.
Мы вернулись поздно. В комнате было слишком холодно, а из щелей между рам дуло так, что я побоялась оставлять Ника на полу, и мы устроились на кровати. Лежали плечом друг к другу, рассматривая почерневший от гари потолок.
— Хотел тебя кое-о-чем спросить, — заговорил Ник первым. Я повернулась в ожидании. Больше я не чувствовала себя некомфортно, находясь рядом с ним. Теперь это казалось естественным, как дышать. — Когда все закончится и мы станем свободны, ты думала о том, что будешь делать?
Я покачала головой, потому что настолько привыкла жить сегодняшним днем, что даже представлять боялась свое будущее. Когда самолет приземлится по ту сторону Атлантики, не будет Коракса, и моего отца, и всего, что связывало нас с парнями прежде. Живот начинало крутить от одной только мысли, что я останусь одна в чужой стране, еще и без прошлого.
Ник выжидающе посмотрел на меня, а потом продолжил: — Арт нашел несколько школ гражданской авиации, где можно получить лицензию. Одна из них в Лос-Анджелесе, другая в Бостоне. Обе согласны принять нас.
— Но у тебя же даже аттестата нет.
— У меня нет, — подложив локоть под голову, ответил Ник. — А у Ника Фишера есть. Какое-то время придется ужаться, обучение стоит недешево, но зато та же форма, те же крылья на погонах. Почти Корвус Коракс.
Я поморщилась: — И тот же риск. Уже не можешь жить без этого ощущения?
Он горько усмехнулся. Должно быть, выражение моего лица было более чем красноречивым. — Может быть. С трудом представляю себя в каком-нибудь офисе, перебирая бумажки и отвечая на телефонные звонки.
— Шон тоже с вами?
— Нет, он всегда предпочитал ходить по земле. Займется чем сам решит. А что насчет тебя?
— Еще не думала об этом, — честно призналась я.
— Едем с нами, —
