место, где можно встать, — между его разведенных коленей. Лицо тут же обдает жаром. Хотя и тот факт, что ему пришлось выслушивать выговор, притворившись моим парнем, уже достаточно неловкий.
Чтобы занять руки, я тяну за тесёмки и стряхиваю волосы с пелерины, не менее цветастой, чем все в гостиной. Ник отряхивается. Наклоняется в сторону, оглядывая нового себя в потемневшем зеркале над расколотой раковиной.
— Я подумал, что пока мы здесь, я бы смог помочь тебе с Эхо, — вдруг говорит он, проводя пару раз рукой вверх-вниз по непривычно коротким волосам на затылке.
Я приподнимаю брови, ожидая объяснений, но в уборной снова распахивается дверь.
— Нравится?
Я киваю, неловко улыбаясь, и, сама того не замечая, принимаюсь нервно гладить Ника по голове, но жест этот больше походит на то, как чешут за ухом собаку.
Ник перехватывает мою руку и дергает, сажая к себе на колени. Я изумленно ахаю. Самое трудное — изображать в этот момент адекватность, потому что его руки смыкаются вокруг моей талии.
Именно поэтому я ненавижу врать. Сложно притворяться влюбленной в парня, к которому ты на самом деле чувствуешь что-то, не производя при этом впечатление дурковатой. Мы откровенно лажаем, и это при том, что являемся парой всего час.
— Сейчас принесу постель, сами разберётесь как будете спать. Кровать там одна.
— Grazie, Клара, — умудряется сидя раскланяться Ник, да еще и со мной сверху, — но мы ненадолго. Планировали уехать вечером.
Она возмущается: — Артур сказал, вы останетесь. — Кажется, это утверждение, с которым бесполезно спорить.
— Нет.
— Пожалуйста, позволь ему побыть здесь еще немного, — прошу я, вспоминая светящиеся счастьем глаза Артура.
Ник хмурит брови: — Мы же договорились, значит, больше не будем это обсуждать.
— Нет, давай все же обсудим, — настаиваю я. — Всего день.
— День, говоришь? — Ник на секунду задумывается. Выражение его лица медленно меняется. И это плохой знак. — А вообще, ты права. Что ужасного за день случится?
Врет он. Сам наверняка уже что-то замыслил. Но не успеваю я рта раскрыть, мои догадки тут же подтверждаются: — Тогда мне тоже нужно уйти. Хочу заглянуть кое-куда.
— И куда же? — спрашиваю я, оборачиваясь. Выходит таким тоном, который я сама от себя не ожидала.
— Домой, — отвечает он. — По крайней мере туда, где раньше был мой дом.
— Нет, ты не должен этого делать!
— Ты еще поучи меня.
Выкрашенные зелёной краской стены едва различим эхом отражают наши препирательства.
— Скажите ему, — обращаюсь я к тете Арта в поисках поддержки. Она молча улыбается. Хоть я и не вижу глаза сидящего подо мною, уверена, он возводит их к потолку. — Идти черт-знает-куда, на ночь глядя, в одиночку? — Поворачиваюсь и добавляю шепотом: — Если тебя убьют… Джесс мне этого не простит.
Ник кладет руку на грудь и, вложив в эти слова всю иронию, на которую только способен, отвечает на выдохе: — Я изо всех сил постараюсь выжить.
Мне хочется до боли дать ему по голове чем-то тяжелым, но остаётся лишь бессильно закрыть глаза и, пользуясь возможностью, что Зия ушла, наконец слезть с его колен.
Когда мы возвращаемся в гостиную, Ник подхватывает куртку и наклоняется зашнуровать ботинки. Я же усаживаюсь в кресло и веду себя так, словно мне нет никакого дела, что он смывается, ведомый одному ему известными мотивами.
Слышу: направляется ко мне. Глаза не поднимаю.
— Ты все еще хочешь, чтобы я помог?
Я откладываю журнал обратно на заваленный всяким хламом столик.
— Тогда вставай, — произносит Ник командным тоном, и я задираю голову, чтобы видеть его лицо.
— Сейчас?
Он кивает, глядя на меня сверху вниз. Я смотрю на улицу. За окном стемнело.
— Надеюсь, ты не будешь тренировать меня также, как это делал Шон? — заранее уточняю я.
Ник ухмыляется: — Что ты, я буду издеваться гораздо сильнее.
***
Когда Ник сказал, что согласен учить меня, я ожидала совсем другого. Ментальных упражнений, уроков концентрации внимания и длинных лекций, которыми изводила нас Рейвен. Но вместо этого мы идем по мощеным спящим улицам. И чем дальше отдаляемся от центра, тем меньше фонарей освещают дорогу. В воздухе стоит запах мокрой древесины. Я прибавляю ходу, чтобы поспеть за широким мужским шагом.
И вот тот самый дом. Смотрит на нас безжизненной чернотой окон. На калитке болтается новый блестящий замок, настолько неуместный на поржавевшем заборе, как будто попал сюда из другой эпохи. Наверное, Джесс, уезжая, повесил, чтобы воришки не забрались. Хотя кто позарится?
Мы заходим с черного хода. Ник, заперев дверь, проходит ко входу в кухню и скептически оглядывает комнату. Большая ее часть занята коробками с вещами. Прямо в центре на столе — стопка счетов и немытая посуда. Вокруг грязно, куча пыли и паутины.
«По крайней мере, тут наше Эхо никто не услышит», — думаю я, присаживаясь на стул и пытаясь не обращать внимание на ощущение, что от напряжения треснут стены и крыша надо мной обвалится. Потолок первого этажа слишком низкий, угнетающий, и почему-то кажется, что так дом пытается от меня избавиться, выдавив из себя.
Ник молчит. Смотрит хмуро. Я даю ему время.
— Отец считал, что я погиб как герой, видимо, — наконец произносит он, но на последних словах голос затихает.
Снова пауза. Лучше бы ругался, разбил что-нибудь. Потому выносить тяжелое молчание мне уже не под силу.
Ник подходит к шкафу и достает что-то с полки. Я вижу, как его губы сжимаются, прежде, чем он переводит на меня взгляд. А потом протягивает деревянную рамку, где под стеклом в лунном свете поблескивает медаль. Крест «За отличную службу». Посмертно.
От холода или нервов руки начинают мелко дрожать. — Прости, — зачем-то говорю я, не в силах посмотреть ему в глаза.
Ник отмахивается.
— Тебе не за что извиняться. Не мне рассказывать, что дети не в ответе за то, что творят их отцы, — говорит он, а потом добавляет: — Отойди. — Забирает из моих рук рамку и надавливает двумя руками по краям. Стекло хрустит, покрываясь паутиной трещин, и на
