1928, Харбин
1928. № 230 (2430), 1 сент. С. 2.
НАД “ВОЙНОЙ И МИРОМ”
В старой дедовской усадьбе Двух приезжих кивера… Все приличья побросать бы И шептаться до утра.
Нежно вздрагивает женский Робкий голос у окна, А под стенами Смоленска Грозовая тишина.
Чистят ров и ставят туры. Но уже, в себя влюблен, — К боевой клавиатуре Поспешил Наполеон.
Город вспыхивает стружкой… Отступающих табун… Граф Ростов с одним Лаврушкой Усмирил крестьянский бунт.
Дом исчез, пустой и старый, Даль осенняя нежна, И влюбляется в гусара Ясноглазая княжна…
Сколько нежности и силы Их сердцам уделено… Не орлицыны ли крылья Над тобой, Бородино?
Если б буря, если гром бы, — Грохот не был бы сильней, Но не ляжет перед бомбой Малодушно князь Андрей.
А потом, в венце зеленом, Из осенней синевы Встанут пред Наполеоном Церкви брошенной Москвы.
Но уйдет, навек растаяв В снежной ярости полей, И научит Каратаев Пьера мудрости своей.
И опять покой усадьбы, Зимний сад и кабинет, И от свадьбы и до свадьбы Никаких событий нет.
Лиловатей аметистов Тишина на их меже, Но как будто декабристов Есть предчувствие уже.
Где всё это? Нашу силу, Нашу смелость выкрал кто? Словно оползень, Россия Опрокинулась в поток.
В жизни медленной и пресной, Сквозь отчаянья отстой, — Нам поэмою чудесной Вспоминается Толстой.
1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3.
НА ШАТКОМ ОСТРИЕ
Крутился форд, меняя рестораны, Как черт у заколдованной черты. У ваших женщин рдели, точно раны, Усталые, накрашенные рты.
Бросало в ночь. Бросало в зал из зала. В дурман объятий танца и вина. И маленькая женщина сказала: “Я так устала, так утомлена!”
Уже вдвоем вы мчались в холод черный, В протяжных тусклых окликах гудка, И фонари, как огненные зерна, Навстречу вам неслись издалека.
О, нежность! Огнеликие потери Невозвратимой. Поцелуй — колюч. И вот бесшумно отворяет двери Друг всех беспутных, ты, — французский ключ!
Тепло жилья и первое объятье, И грозно зазвеневшая душа. Ты сбрасываешь золотое платье, Ты смело говоришь: “Я хороша!”
И падают колючие минуты, Как капли зноя в скошенный ковыль, А за окном, где стынет холод лютый, Уже гудком хрипит автомобиль.
Шоффер продрог. Тревожный, троекратный Условный рев зовет из темноты. Ты отмечаешь кротко: “Ты — развратный!” Он просто отвечает: “Как и ты!”
Летящий путь. Уже вооруженный Спокойствием, он думает, дрожа: “Весь город спит. Храпят в перинах жены, И рядом с ними честно спят мужья…
Пусть спят! Зато у них спокойна совесть, А ты всегда на шатком острие…” …И полусонно вспоминает повесть О бедном кавалере де Гриэ.
1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3.
ГАВАЙСКАЯ ПЛАСТИНКА
И сегодня, как раньше, Струнной россыпи в лад, Пел и плакал над банджо Желтолицый мулат.
Стон на стон отвечал. Стон Умолял о любви! И запенился чарлстон Золотой, как “аи”.
И под посвист матросский, Под вопивший гавот, Вздрогнул лаковым лоском Обнаженный живот.
Застонал и затопал Зал от ног и от губ, И картечью синкопы Вылетали из труб.
И маэстро просунул В их летящий обвал Чернокожей плясуньи Красногубый оскал.
И в приказе и зове, Над эбеном щеки, Завращались бесовьи Неживые белки.
Чую, бледен и робок, Дрожь от бедер до плеч: О закате Европы Торопливая речь!
Над усталой зевотой Отмирающих лет, — Панихида гавота И щелчки кастаньет!
1929. № 123 (2623), 12 мая. С. 3.
ПОЕДИНОК
Я не зову ее любимой, Но иногда, могу ль сказать, Бывают мне необходимы Ее зеленые глаза.
Прозрачность в них почти морская И холодок, как лезвие, Когда, ресницы опуская, Мой взгляд, как шпагу, отобьет.
И вновь подымет их, и снова Идет опасная игра… Так развлекался Казанова, А я прошу лишь coup de grace,
Последний взгляд — удар последний, Зрачка отточенный визит, Что через вымыслы и бредни Мне сердце насмерть поразит!
О, поединок бессловесный, Не замечаемый никем… Не защищайся, враг чудесный, Я отступаю в па-ни-ке!
Чтоб закричать прошедшей мимо, Чтоб удержать ее, сказав, Что мне, как жизнь, необходимы Ее зеленые глаза.
1929. № 157 (2657), 16 июня. С. 2.
coup de grace — последний удар (фр.).
ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ
Если пьяной ночи вьюга Обескрылит, как нужда, — Обопрись на руку друга И по городу блуждай.
В незнакомые кварталы Дальних улиц загляни, Где предместье начертало Фабрик красные огни.
Где над ними зарев розы, Где прохожий хмур и строг, Где нежданно паровозы Вылетают из-под ног…
И негаданно, внезапно, Словно рознят тайный круг, Ты услышишь новый запах, Новый шелест, новый звук!
Эти зоркие мгновенья, Этот штиль, зовущий шквал, — Приближеньем вдохновенья Федор Тютчев называл.
1929. № 321 (2821), 1 дек. С. 3.
<НОВОРОЖДЕННЫЙ ГОД>
Лишь ночь — таким он мнится нам, Прелестной милой крошкой… Он не по дням, а по часам Растет и… шмыг в окошко. И утром он уж паренек, А в полдень — нос в газеты: — А ну-ка, что в гирляндах строк Поют о нас поэты?
И вот — свершеннолетний он, Он — Год. Он — Тридцать Первый, В дела да в случаи влюблен, Начнет трепать нам нервы, Опять в заботы погрузит, Опять нас бросит в стужу, Весь прошлогодний реквизит Он вытащит наружу.
Но в эту ночь он лишь — бэбэ, Он — милка, он — малютка… О, детка-крошечка, тебе Певучих строчек шутка. Твой детский образ берегу, Твой очерк детки-душки, И говорю тебе: “Агу, Агусеньки, агушки”.
Мы нянчим в эту ночь тебя, Мы не желаем клянчить, А завтра, радуя, губя — Уж ты нас будешь няньчить. Ты появился над землей, Ну, дай же ручки, здравствуй… — Агу, младенец дорогой, Год Тридцать Первый, здравствуй.
1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 1;
