по
неслось на весь по
селок. — Мы там в гря
зи пла
стаемся, а они тут пив
ко жрут. Че ты лы
бишься, ха
ря про
дажная. Вот за
валю эту твою ав
толавку! Бригадир так страшно и громогласно ругался, что пришлось вмешаться Цукану.
— У тебя, правда, ничего не осталось?
— Есть энзэ, но Фрол Сергеич запретил…
— Да что тебе теперь секретарь райкома? Это же наш взрывник с динамитом работает, он контуженный. Он шины тебе порежет, будешь куковать тут неделю.
— Ладно, отдам последний ящик пива. Пусть успокоится.
Про знамя вскоре забыли. Вспоминали пиво «Таежное». Старатели спорили, можно или нет зараз выпить семь бутылок пива. Просили Цукана, чтобы он заново потребовал в поселок автолавку. Цукан даже пару раз звонил в райком и профком…
— Мужики, слово даю, как сезон закроем, привезу бочкового пива. Оно круче бутылочного. У меня на пивзаводе в Магадане земляк работает технологом.
— И балыка кетового под пивко…
— Слюни подотри, Барсуков, — поддел, не удержался Журавлев. И тот машинально мазнул по губам промазученной ладонью под общий смех рабочих.
16 сентября выпал снег, но лежал недолго. Народ привычно обживал ватники и шапки-ушанки, которые теперь на долгие восемь месяцев для тех, кто останется на вскрышных полигонах, на оттайке грунтов, будет ремонтировать технику к новому промывочному сезону. А кто-то уедет на материк прожигать заработанный северный рубль, чтобы потом по весне рассказывать громогласно о своих похождениях, хвастаться новым приобретением для семьи в виде холодильника, купленного у барыг. Они верили, что еще пару сезонов и — баста! «Хватит жопу морозить», — говорил каждый из них неоднократно. В том числе и Аркадий Цукан, ставший ветераном и пенсионером, а главное, человеком, у которого теперь появилась мечта. Он уговаривал свою любимую женщину родить в сорок три года ребенка, а она хохотала и краснела, и каждый раз говорила: «Сумасшедший, сын мой жениться собрался. Народ засмеет, скажут, бабулька рожать надумала…» А он все одно уговаривал осторожно и терпеливо, развивая красивые планы про жизнь где-нибудь в Краснодаре или Геленджике на берегу теплого моря… «А что, Маша, разве мы не заслужили? И денег, слава богу, достаточно».
Обида на Анну Малявину и сына Ивана изжилась. Их лица возникали изредка в снах тревожных и муторных, но вскоре опять забывалось всё давнее горячее и радостное, а чаще болезненное.
Перестройку Цукан мог бы совсем не заметить, если бы не закон о борьбе с алкоголизмом и новые общества трезвости, куда его понуждали вступить на собрании в районном Доме культуры.
— Не дорос я до такой чести, — ответил он. Оглядел зал — это молчаливое большинство, готовое привычно тянуть вверх мозолистые руки по глупости хоть за перестройку, хоть за разруху. — У нас на участке в сезон и без того полная трезвость. Вкалываем по двенадцать часов.
Другого бы осадили, но Цукан — передовик производства, занесенный на Доску почета, ветеран, его ухватить не за что, чтобы пропесочить как следует за непонимание генеральной линии партии по борьбе с алкоголизмом.
Зашел к Назарову со своим разговором о трезвости и всей этой глупостью. А у Назарова своя печаль, младшая дочь на выданье, а его обязали в райкоме устроить комсомольскую свадьбу с чаепитием и возложением венков к памятнику красноармейцам, погибшим в гражданскую войну. Посмеялись привычно в первую очередь над собой, что, как дети, поверили в заклинанья генсека про перестройку, а в итоге одна болтовня.
— Ладно, год доработаю — и баста! Уедем с Ниночкой на материк в наш славный Воронеж… — У Назарова влага выступила в уголках глаз от прихлынувшего воспоминания о новой кооперативной квартире с большим сквером прямо под окнами, где он непременно будет гулять с внуками.
Письма приходят редко. Поэтому сразу возникла запоздалая тревога.
«Эх, Витек, Витек!» Аркадий видел мать Виктора Осинкина дважды, когда она приходила в больницу. Маленькая белёсая, похожая на северную куропатку женщина, тут же начинала хлопотать у кровати сына, наводить порядок, а потом усаживалась рядом и что-то нашептывала ему, а он — раздраженный из-за того, что протез изготовят нескоро, что надо заново восстанавливаться в институте, что отец сорвался в запой, постепенно успокаивался, даже придремывал под ее неторопливый разговор.
Заехал попрощаться с Виктором перед отъездом на Колыму, а тот сразу с порога: «Привет! Только про Маресьева ни слова. Достали!» Мать сидела на краешке стула, а тут почему-то привстала. Тихая, неприметная, она вдруг прикрикнула на сына:
— Поклонись, дурашка. Другой бы маяться не стал с калекой…
— Будет вам, Нина Петровна. Вы мне адресок свой запишите. Я как деньги-то за то золото получу, вышлю в ваш адрес.
— А сколько? — спросил Виктор.
— Думаю, что на хороший протез хватит и еще малость на учебу останется.
У него лежал в сумке акт, составленный в РОВД в присутствии адвоката и представителя налоговой инспекции, о том, что Аркадий Цукан сдал найденный клад в виде золотых самородков весом 2785 граммов. После экспертизы и оценки обещали выплатить четвертую часть на расчетный счет в сбербанке в течение шести месяцев. Нина Петровна смотрела удивленно, она слышала про найденный в тайге клад, но это казалось ей чем-то фантастическим, еще более нереальным, чем выигрыш по лотерейному билету автомобиля.
Деньги он отправил зимой из Усть-Омчука, на корешке почтового перевода дописал: «Давай, Маресьев, заканчивай институт. А то дружба врозь». Нина Петровна прислала в ответ восторженное письмо, очень благодарила, описывала жизнь в Томмоте, что построили новый мост и в поселке проложили асфальт, написала, что сын сглупил, перевелся на заочное обучение и собрался жениться на однокурснице из Благовещенска… Письмо слегка зацепило, корябнуло, подумал, что вот ведь негодник, даже открытку не прислал в ответ. И вот через много лет Витя Осинкин вспомнил доброго дядю Цукана и разразился слезным письмом о развалившемся проектном институте, где дослужился до начальника отдела и остался теперь не у дел.
Так и сидел у стола с этим письмом, пока не встряхнула жена бодрой своей скороговоркой:
— Чего пригорюнился, старче? Опять не поймал золотую рыбку?
Сказку Пушкина переиначивали на разные лады, подразнивая друг друга, поэтому ответил Цукан в лад: «Да. Выходит, что не быть тебе, старуха, царицею приисковой». Показал письмо, взялся пересказывать ту давнюю историю с аварией, ампутацией ступни, блужданиями по тайге…
— Ножиком отрезал ступню? — Мария плечами передернула, словно от холода. — Сколько лет живем вместе, а не перестаю удивляться: такой ночью прирежет и не улыбнется.
— Вот я тебя шас зарежу большим ножиком.
Аркадий набросился на жену, повалил на кровать, лаская и стягивая кофту. А она показно отбивалась: ну ты и удумал днем! Дверь
