бра
том и что Ка
хир мо
жет жить у них сколь
ко за
хочет. Его же
на сма
хивала плат
ком на
бегавшие сле
зы, вос
клицая «ахи ди
ка, ахи ди
ка!». И он сам, став
ший си
ротой в пят
надцать лет, с тру
дом сдер
живался, что
бы не за
плакать на
взрыд. Не
делю хо
дил по го
стям, зна
комился, де
тям раз
давал бу
мажные день
ги, и они, не имев
шие ни
когда боль
ше два
дцати ко
пеек на мо
роженое, оглу
шительно ра
довались и тут же мча
лись в ауль
ный ма
газин за кон
фетами, и ему по
сле это
го хо
телось ода
рить весь аул.
Но даже большие северные деньги имеют свойство заканчиваться. После очередной поездки в Назрань он с удивлением обнаружил, что остался последний сертификат на двести рублей.
Хозяйство у дяди Даура большое: три коровы и телка, стадо овец и сдвоенный огород в целый гектар. Он медленно, неотвратимо втягивался в круговорот повседневных дел, чередуя весну с летом и короткой зимой, рассказывая вечерами семье двоюродного брата о нелегкой жизни на Колыме. Они ответно про Казахстан, где он не жил, только слышал от матери про знойные Тургайские степи.
По ночам мечтал поехать в Воронеж и отыскать там любимую женщину Лену и подарить ей колечко, которое хранил в своей сумке.
В июле уродилось неожиданно много помидоров. Старший сын Даура Идрис предложил Кахиру отвезти помидоры в Москву и там расторговаться на рынке, подбадривая своей похвалой: «Ты у нас самый бойкий и грамотный. Мне хозяйство оставить нельзя, отец заболел, не приведи Аллах!.. Сам понимаешь». Кахир понимал, что болезнь отца — отговорка, но ослушаться старшего не имел права. Идрис нанял в Назрани грузовик, дал необходимые наставления про гаишников и рыночных босяков, которые вьются возле каждого продавца. Тщательно пересчитал деньги, разглаживая смятые уголки трешниц и пятерок, скопленных зимой на продаже молока и баранины. Он мечтал купить мотоцикл с люлькой, но отец приказал заняться помидорами, и он занимался, а сам думал, что это пустая затея, в соседнем ауле убили двоих, когда они возвращались, распродав помидоры на рынке Краснодара. Про Москву ходили разные разговоры: цены высокие, но жулья втрое больше. Поэтому отдал деньги, не глядя Кахиру в глаза, чтобы не выдать свое потаенное беспокойство.
В Москве, на Черемушкинском рынке, хорошие помидоры шли по четыре рубля, но оптовики платили один рубль сорок копеек. А Идрис назначил минимальную цену оптом по рубль восемьдесят. Поехали на Юго-Восточный. Тут в опте на десять копеек дороже, но большое количество помидоров из Дагестана. После полудня прибился на рынок Петровский. Встал в длинный ряд грузовиков с овощной продукцией. Сразу подошли бравые парни, сказали, что надо бы заплатить. Идрис предупреждал, что придется платить, иначе порежут колеса и тогда вовсе хана. Поэтому приготовился к такой встрече, стал объяснять, что истратился на бензин и гаишников и не продал еще ни ящика помидоров.
— А можно завтра?
— Можно, но это будет вдвое дороже…
Кахир совсем растерялся, решил уехать на новый виток по рынкам, но услышал ингушскую речь, она звучала для него словно музыка. Возле новенькой «Лады Самары» стояли два парня, поигрывая четками. Он сообразил, что они тут не просто так. Поэтому смело вышел к ним и, распахивая объятья, поздоровался на родном языке так, словно знал их давно. Обнялись, познакомились. Семья Амира Озоева и Кахира принадлежала к одному ингушскому тейпу, что считалось почти родственной связью.
— Тебе перекуп нужен?
— Очень нужен. Но не меньше двух рублей. Помидоры высший сорт. Сам перебирал, упаковывал.
— Жди. Я пришлю человека.
Вечером Кахир отыскал Амира, отдал десять процентов с восьми тысяч, которые выручил за помидоры. Искренне
поблагодарил, довольный, что не пришлось стоять за прилавком и таскать помидорные ящики. Устроился в кузове ЗИЛа на соломенной подстилке, укрытой брезентом, но прибежал человек от Амира, сказал, что у них будет ужин, а потом для него найдут место в домике для приезжих.
Раньше гостиница называлась «Дом колхозника», а теперь вывеску сняли и разместили здесь офис директора и бригаду Озоева, которая официально числилась в штате рынка. Пока жарилось мясо, они неторопливо беседовали на ингушском о жизни в Москве. Потом незаметно перешли на русский. Амир стал расспрашивать про Колыму, а когда Кахир вспомнил, что во время съема шлиха на промприборе обнаружил самородок, то его стали дергать вопросами, сколько намывают за сутки да как. Его взбудоражило всеобщее внимание.
— А как же охраняют намытое золото?
— Да никак. Специальные металлические коробки. Круглые, как для кинофильмов, на крышке пломба. Составили в машину и повезли дорабатывать шлих, чтобы получить золото высшей пробы. На нашем прииске однажды обнаружили самородок в четырнадцать килограммов. Об этом даже в газетах писали…
— Вот бы притырить такой! — сказал один из охранников, оглаживая коротко стриженную голову. — На всю жизнь обеспечен.
— Как ты с девками бухаешь, Колек, так тебе и на год мало будет.
Под мясо Амир предложить выпить за здоровье родителей. Кахир сказал, нет, брат, мне только за упокой можно пить.
— Иння лилляхи, вя иння иляйхи раджигун, — произнес Амир смиренно дуа, опустив голову.
Выросший на Колыме, Кахир только раз слышал молитву от матери, когда убили отца. Отзвук этой дуа с «лилляхи» продавил его до самого донышка.
— Это на каком же языке?
— На арабском, а перевод примерно такой: поистине принадлежим мы аллаху и к нему возвращаемся.
Остальные удивленно смотрели на них, но не перебивали, потому что Амир числился начальником охраны, но, по сути, являлся смотрящим за рынком и прилегающей к нему территорией со стоянками и торговыми лавками. Сколько он отдавал собранных денег в бандитский общак, они не знали, их беспокоил только собственный заработок, который возрастал в летний сезон вдвое, а чтобы никто не крысятничал, Амир постоянно тасовал напарников, создавая систему недоверия между бойцами. Если кто-то пытался собрать дань с торгашей в одного, тут же оказывался «на помойке», по меткому выражению чеченца Резвана, ставшего правой рукой Амира.
На прощание Амир сказал:
— Мне надежные парни нужны. Приезжай. Что там киснуть в ауле.
Когда начинали прибирать к рукам этот рынок, ублажая ментов и районную администрацию, то Жорик Кацо пообещал долю с рыночных площадей. Но вскоре забыл об этом и когда Амир напомнил, то вскинул вверх брови, расквасил лицо в удивленной гримасе:
— Тебе что не нравится, Озон? Бабла мало?.. Так я быстро ищу замену.
Этот наглый грузин с постоянным запахом пота, который не перебивал дорогой одеколон, вызывал у него все большее раздражение, особенно его подковырки: почему меньше собрали, чем в марте?
Он неторопливо объяснял, что в марте праздник, что апрель всегда провальный месяц… А Кацо усмехался, говорил: «Плехо работаешь».
