за руль в три утра. Если бы. Если бы. Если бы.
– Ты знала, – как ни в чем не бывало продолжает Нолан, – что моего дедушку поместили в больницу из-за меня?
– Какое это имеет… Нет. Не знала.
– Он вел себя странно уже некоторое время. Говорил неприемлемые вещи, совершал неприличные поступки – иногда публично. Мои родители тоже что-то подозревали, но, думаю, в основном списывали все странности на возраст. И поскольку я проводил с ним много времени, то прикрывал его, когда удавалось. Я искренне думал, что ему нужно просто выспаться или что-то типа того. Но однажды… Это произошло в его день рождения. Я пришел к нему домой, в ту самую квартиру, где ты была. Поднялся по лестнице – тогда работал тот же портье, что и сейчас, ему вообще на все плевать – и зашел внутрь. У меня с собой был подарок – шахматный набор, который я сам для него смастерил. Девять месяцев резьбы по дереву.
Нолан включает поворотник и съезжает с основной дороги. Должно быть, мы уже подъезжаем. Почти.
– Мы виделись за день до этого. Мы виделись каждый день, но в тот раз он не узнал меня. Или узнал, но подумал, что у меня плохие намерения. Наверное, правду не узнаю уже никогда. Я бы не сказал, что у него была склонность к насилию или что-то подобное, но в тот день у него в руках был нож. Я увидел, как он вынимает его из подставки, и предположил, что он хочет… нарезать сельдерей. Ни хрена не помню. Вместо этого он посмотрел мне в глаза и кинулся. Порез оказался глубокий – его нужно было зашивать, а значит, в больнице мне пришлось заполнить заявление. Вот так. У моего отца было достаточно связей, чтобы запереть деда в дурке. Отец сказал, что это к лучшему. Возможно, так оно и было. Но он сделал это по другой причине. Он всегда ненавидел своего отца, потому что шахматы волновали его больше, чем родной сын.
Голос Нолана отстраненный. Будто он столько раз прокручивал в голове эту историю, рассказывал ее себе так часто, что она превратилась в набор заученных слов. Он думает об этом каждый день. Каждый час. Я знаю наверняка, потому что могу читать его мысли.
– Я сам дал отцу эту власть. А дедушка умер в психбольнице, напичканный лекарствами. О такой смерти он даже подумать не мог, и мне приходится жить с этим каждую секунду. Так что когда ты говоришь о вине…
– Подожди… нет. Нет. – Я поворачиваюсь к нему всем телом. Ремень больно врезается в грудь. – Это не твоя вина. Ты сделал все что мог, учитывая, что тебе было… Сколько тебе было?
– Четырнадцать. Сколько тебе было, когда ты застукала своего отца?
Я закрываю глаза. Это разные вещи. Совершенно. Но из уст Нолана звучит так, будто наши ситуации похожи и я не заслуживаю никаких оправданий.
Внезапно меня накрывает ярость. Взрывная, раскаленная ярость.
Он… он мной манипулировал. Притворился, что поделился чем-то личным, и превратил меня в… что бы это, черт возьми, ни было. Он пожертвовал ферзем, чтобы поставить мне шах и мат. Да как он вообще смеет? Как смеет приходить ко мне домой и разбирать по косточкам мою семью, словно какую-нибудь партию Морфи?
– Пошел ты на хрен, Нолан.
Мне сложно прочитать его эмоции, но он точно не удивлен.
– Я говорил только правду.
– Пошел ты. Что ты вообще знаешь о семьях?
– Проблема в том, что я сказал правду?
– Перестань заманивать меня в ловушку. Не пытайся поставить мне шах и мат. Может, ты и хочешь сыграть со мной в шахматы больше всего на свете, но это не дает тебе права…
– Не больше всего на свете, – бормочет Нолан, не отрывая от меня глаз.
От злости я не обращаю на это внимания.
– Так вот что ты делаешь? Настолько сильно хочешь обыграть меня, что пытаешься любыми способами набрать очки? Крестики-нолики? Обсуждая мою семью?
– Я не…
– Никто не разрушал мою семью. Мне следовало держать рот на замке, и все было бы в порядке. Это мой секрет, моя ноша, и никто ничего не узнал бы и не пострадал бы. У мамы была бы медицинская страховка, а у сестер – семья, которую они заслуживают, а папа был бы жив… – Я замолкаю. Делаю глубокий, судорожный вздох. – Ты не знаешь ни меня, ни моих сестер, ни мою маму и уж точно не знаешь моего отца. Так что не пытайся делать вид, что мы с тобой как-то похожи или мой поступок можно сравнить с твоим.
– Ты несправедлива к нам обоим, – спокойно говорит Нолан. Возможно, он прав, но мне уже все равно.
– Знаешь что? – Ремень упирается мне в горло. Я киплю от гнева, от злости на… Нолана. Давайте представим, что Нолана. – Да на хрен все это дерьмо. Мы с тобой сыграем. Сегодня. Мы с тобой сыграем в эту тупую игру под названием шахматы, и ты перестанешь меня изводить.
– Я… – Нолан затихает, пытаясь осознать, что я сейчас сказала. У него дергается кадык. – Ты же не серьезно.
– Если тебе неинтересно…
– Мне интересно, – в его голосе нетерпение. Юношеская горячность. – Интересно.
Мы замолкаем, и Нолан не смотрит в мою сторону, будто боится спугнуть. Ничего не меняется, когда мы припарковываемся у дома. Дверь с пассажирской стороны захлопывается, через мгновение наша верхняя одежда уже валяется в углу гостиной. Когда мы тренируемся, то обычно сидим напротив друг друга, но сейчас Нолан раскладывает доску на журнальном столике, и мы садимся рядом на диване. Это не изучение чужой партии – в этом нет сомнений.
На часах полночь. Отопление уже давно не работает, но мне не холодно.
– Готова? – спрашивает Нолан серьезным тоном, словно ждет моего согласия.
А знаешь, когда ты не спросил его? Когда открыл рот, чтобы поговорить о моем отце.
– Можешь играть белыми, – резко произношу я, желая как можно сильнее задеть его.
– Спасибо, – без тени иронии отвечает Нолан. – Мне это пригодится.
За это я ненавижу его еще сильнее, и, конечно, он делает самый тупой ход на свете – пешка на е4. Я отвечаю сицилианской защитой. Закатываю глаза и хожу конем на с6, просто чтобы побесить его. Какая-то линия системы Россолимо, которую мне показывала Дефне.
Ставки высоки, скорость тоже, и Нолан не показывает ни единой эмоции, ни в чем не сомневается, кажется, в приглушенном свете комнаты он даже не моргает. Лоб ровный, без морщин. Руки не дрожат. Его колено касается моего – не каждый ход, но время от времени. Он этого словно не замечает, и я ненавижу его. Я чувствую себя неуклюжей, неповоротливой, нескладной, каким-то нелепым чудовищем рядом с ним. Меня как будто вывернули наизнанку, я словно стала прозрачной, с открытой раной на сердце, а Нолан в любой момент может залезть ко мне в череп, достать оттуда острые, больно впивающиеся осколки прошлого и заставить истекать кровью.
Вскоре я теряю пешку и чувствую себя тупой.
– Черт, – бормочу я.
– Это всего лишь пешка, – шепчет Нолан, не отрывая взгляда от доски.
– Заткнись.
Дрожащими пальцами я перемещаю коня вперед, и теперь речь не просто о пешке. Я оставляю слона незащищенным и упускаю возможность сделать рокировку. Мне приходится молча наблюдать, как Нолан съедает несчастного слона, тут же я атакую его ладьей, желая заставить страдать. И теряю две фигуры, совершенно проглядев, что его королева подбирается к моему королю, и черт, черт, черт…
– Мэллори, – его рука накрывает мою руку, словно заключает в ловушку. Я смотрю на его красивое, ненавистное лицо. – Прости за то, что сказал. Я перешел черту.
Не хочу ничего слышать.
– Давай закончим.
– Не знаю, как на самом деле обстояли дела с твоим отцом…
– Давай. Закончим.
Нолан качает головой.
Я издаю горький смешок:
– Ты месяцами был зациклен на мысли об этой игре. А теперь…
– Я был зациклен не на игре, и ты должна перестать лгать себе. Я не хочу играть с тобой вот так.
– Значит, теперь тебе нужна идеальная обстановка? Может, мне переставить мебель? Разложить кругом сушеный шалфей? Расскажи, чего ты хочешь, и я…
– Ты знаешь,
