помочь, – говорю ему, несмотря на то что все мои нейроны превращаются в одно сплошное месиво.
– Слушаю.
– Это вроде как шахматы. Я делаю ход… – Медленно расстегиваю верхнюю пуговицу его джинсов. Скорее чувствую, нежели слышу, что он на мгновение задерживает дыхание. – Затем ты делаешь свой, – продолжаю.
Нолан приподнимается на локтях и смотрит на меня сверху вниз, будто раздумывая, где начать. Указательным пальцем он цепляется за край моей футболки, тянет ткань вверх и останавливается прямо перед бюстгальтером. Целую вечность изучает мой пупок и только затем говорит:
– Раз уж это мой первый раз, мне нужно преимущество.
– Дать тебе фору?
– Два хода.
Я смеюсь. И тут же перестаю, когда он заводит руки за мою голову, как бы говоря, что пусть толком и не знает, что делает, но у него есть планы, фантазии, стратегии – богатый внутренний мир, который он был бы не прочь сейчас задействовать.
– Надеюсь, – произношу я серьезным тоном, – что тебе понравится не меньше, чем шахматы.
– Думаю, – говорит мне Нолан с легкой улыбкой на губах, – что мне уже нравится не меньше, чем шахматы.
Глава 22
Мы просыпаемся рано утром. В полусонном состоянии делаем разные приятные штуки, которые требуют рук и не требуют презерватива. У меня был только один, завалявшийся в рюкзаке с доисторических времен. У Нолана их вообще не было. Судя по всему, нам действительно удалось обмануть самих себя и убедить, что ничего подобного не произойдет. Я засыпаю у него на груди, в его объятиях, чувствуя, как его частое дыхание замедляется, а затем становится совсем размеренным, – он заснул и утягивает меня за собой.
Вибрация телефона Нолана на прикроватной тумбочке будит нас, когда солнце уже высоко. Широко зевая, он берет трубку.
– Да? – его голос слишком громкий. Или нет. Может, так кажется, потому что мы лежим переплетенные, как морской узел, кожа к коже, непонятно, где чьи ноги. Свободной рукой Нолан зарылся в мои волосы и удерживает меня у изгиба плеча. – Это потому что я спал. Ага. Да. Конечно. – Кажется, он не впечатлен. Голос Нолана – прекрасная, теплая версия того, как в три часа ночи он приказывал мне перестать ворочаться. – Э-э.
Я отстраняюсь, чтобы полюбоваться на его полуприкрытые, уставшие глаза и опухшие губы. Пахнет он просто фантастически. Я хочу забраться ему под кожу. Хочу оказаться у него между ног и существовать только тогда, когда расширяется его грудная клетка. Я…
– Конечно. Она здесь. Сейчас спрошу.
Нолан прижимает телефон к плечу. Я расширяю глаза.
– Что? – шепчу я. – Зачем ты сказал, что я здесь! Можно подумать, я…
Нолан растерянно смотрит на меня:
– Что ты здесь?
Я издаю стон и вновь прячусь у него на шее.
– Тут намечается одно благотворительное мероприятие. Кто-то хочет, чтобы мы сыграли вместе против… – Нолан снова прикладывает телефон к уху. – Так против кого мы будем играть?
До меня доносится оживленный женский голос.
– Кто-то из компьютерной индустрии, – сообщает мне Нолан и в очередной раз переключается на собеседника. – Что, это Билл Гейтс? Эль, он вообще не умеет играть в шахматы. Я не могу специально растягивать игру – да я за минуту… Понял. Я тебе перезвоню.
Он отбрасывает телефон и притягивает меня ближе, накрывая нас с головой одеялом.
Весь остальной мир перестает существовать.
– Кто такая Эль? – интересуюсь я.
– Мой менеджер. – Нолан заправляет мне выбившуюся прядь за ухо. – Что ей сказать?
– Когда будет это мероприятие?
– Не раньше весны.
– Почему компьютерная индустрия?
– Там куча народу дрочит на шахматы, судя по всему.
Удивительно, но это даже кажется логичным.
– Зачем тебе менеджер?
– У всех профессиональных игроков они есть. Тебе тоже понадобится.
Я не собираюсь играть профессионально, Нолан. И ты это знаешь.
– Рекомендуешь обратиться к Эль?
– Черта с два. Беги от нее, пока можешь.
Я смеюсь:
– Могу я… подумать? Про эту благотворительную игру.
– Конечно.
Мы замолкаем, близко прижавшись друг к другу и укутавшись мягким хлопком простыней.
«Неужели прошлая ночь была правдой? – вопрошаю я, чувствуя, будто застряла во сне. – Почувствовал ли ты то же, что и я?»
Затем Нолан бормочет:
– Доброе утро. – И запечатлевает поцелуй у меня на лбу.
Тогда мне начинает казаться, что я в безопасности, что все подозрительно хорошо, что все по-настоящему.
Нолан вообще не умеет делать лицо кирпичом. Он попросту неспособен лгать, хитрить или что-то скрывать. Хотя и не собирается.
Каждый раз, когда я отхожу от доски, чтобы налить себе стакан воды, Нолан следит за моими движениями с легкой улыбкой. Он целует меня у холодильника, в то время как трое гроссмейстеров обсуждают французскую защиту в пяти футах от нас. Он берет меня за руку и заставляет выйти из дома, чтобы прогуляться по снегу перед заходом солнца, будто внезапно заделался сторонником здорового образа жизни.
Как бы я хотела сказать, что мне все это не нравится, но я наслаждаюсь каждой секундой.
Нолан обладает притягательной, болезненно искренней уверенностью в себе. Прошлой ночью все прошло прекрасно – по-настоящему прекрасно, – но в то же время это был его первый раз, наш первый раз: беспорядочный и несовершенный, полный заданных на выдохе вопросов, проб и ошибок. Его руки смело исследовали мое тело, хотя в отдельные мгновения я могла почувствовать его неуверенность и неопытность. Другие парни утонули бы в своей хрупкой маскулинности, но Нолан кажется глубоко, по-настоящему счастливым.
Вспоминаю, какие звуки я издавала, как громко вздыхала… Думаю, он чувствовал, что все делает правильно.
– Не могу поверить, что он решил использовать гамбит Эванса[51] три года назад, – комментирует Нолан партию Коха, которую мы недавно разбирали. Его следы на снегу почти в два раза больше моих.
– Ну да, не самый лучший выбор, потому что Фэгард-Ворк в итоге размазал его по стенке.
– И все же. Я не видел, чтобы кто-то использовал Эванса с той недели, как сам научился играть.
Я улыбаюсь:
– Кстати, когда это случилось?
– Что именно? – Нолан посылает мне озадаченный взгляд.
– Когда ты научился играть в шахматы?
– Не помню. Больше чем уверен, что ответ есть в «Википедии».
– Наверняка. Но, в отличие от моей сестры, я отказываюсь читать, что там написано. Личные границы и все такое. – Я останавливаю Нолана, потянув за пальто.
Он отдал мне свои перчатки, потому что на улице дубак, а я забыла взять свои. В них мои руки выглядят особенно крошечными, и Нолан улыбается, заметив это.
– Но все еще любопытно, – признаюсь я.
– Мне было… пять? Но я не то чтобы много чего понимал в том возрасте. Думаю, осознанно я играл уже в шесть.
– Тебя учил дедушка?
– Типа того. В то время он обучал множество людей, и я просто… хотел быть в центре событий. Он был самым крутым из всех, кого я знал, так что я всеми силами пытался привлечь его внимание.
– А твои родители были против?
Нолан пожимает плечами:
– Мой отец – засранец. И даже если бы он им не был, шахматы не его стихия. Когда я был маленьким, то часами думал о пазлах, лего или прочих игрушках, пытался понять их смысл, анализировал и не знал почему. Отец думал, что со мной что-то не так. Пытался заставить меня заниматься всевозможными видами спорта. И у меня были успехи, потому что я был высоким и быстрым, но все это не было…
– Все это не было шахматами?
Он кивает.
Я думаю об отце. О том, что он, наоборот, постоянно подталкивал меня в сторону шахмат. О том, что если бы он был жив, то мы бы, скорее всего, общались не больше, чем Нолан с его отцом. Сильно разные пути, один итог.
– Ты ненавидишь своих родителей?
Нолан не удерживается от смешка:
– Не думаю. Я вообще о них не особенно много думаю. Давно не вспоминал. –
