Я был в возрасте, как я уже столько раз говорил, что жизни мне оставалось немного, но я не видел необходимости жертвовать в мои последние дни своей репутацией. Однако то, что я сделал для этого человека, который пригласил меня к себе быть секундантом, дало повод моим врагам говорить, что я — несчастный человек, а следовательно, бессердечный. Если бы я был таким же безумцем, как прежде, я доставил бы много неприятностей всем этими клеветникам, но, кроме того что возраст уже не так горячил мне кровь, Бог и король запрещали месть, и я выбрал другой способ показать, что у меня больше сердечности, чем у них самих. При первой же возможности, которая представилась, я попросил этих двух господ пойти со мной, чтобы посмотреть на противника, и я повел их так далеко, что они стали говорить, что мне специально дали денег, чтобы их погубить. Я заявил, что удивлен тем, что они так боятся, притом что они так быстры в осуждении других, что я не собираюсь возвращаться (а мы уже приблизились к зоне обстрела очень близко), но они, если боятся, могут меня покинуть. Я действительно взял бы реванш, если бы по возвращении в лагерь рассказал моим и их друзьям, как они меня бросили. В результате они предпочли молчать, так как человек, и они это видели своими собственными глазами, так презирал жизнь. В действительности же я был очень несчастен из-за того, что стал предметом всяких разговоров из-за такой ерунды, ибо сегодня, когда происходят подобные приключения, об этом уже так не злословят. Каждый знает, что маркиз де Креки вызвал одного полковника на дуэль, а этот полковник вместо того, чтобы выразить готовность, как он пообещал, предупредил отца этого маркиза, который был генералом в армии, и они оба пошли на встречу, где нашли маркиза де Креки с его секундантом. Кто был больше удивлен? Конечно же сын, увидевший своего отца, от которого он не мог скрывать цель назначенной встречи, и он бросился к его ногам и пообещал к этому больше не возвращаться. В остальном же, так как в мире есть только черное и белое, все нашли, что этот полковник поступил как мудрый человек.
Однако судьбе было угодно, чтобы я имел возможность еще раз показать всем, что у меня на сердце. Речь идет о некоем фанфароне, которого звали Шатободо, который считался яркой жемчужиной среди самых отважных храбрецов. Я имел на него зуб, а посему старался не общаться с ним, чтобы не дать себе удовольствия с ним повздорить. И он тоже в отношении меня вел себя достаточно спокойно. На самом деле он не был так храбр, как о нем говорили, я же всегда искал возможность рискнуть жизнью, и такой случай мне вдруг представился именно тогда, когда я этого меньше всего ждал.
Вернувшись в армию во время следующей кампании, я прибыл в Сен-Дизье, где тогда находилось так много войск, что я рисковал остаться на улице, если бы не нашел доброго хозяина дома, который за экю сдал мне комнату. Я сложил у него свои пожитки и пошел навестить некоторых своих друзей-офицеров. Однако, пока я прогуливался вместе с ними, господин де Шатободо прибыл в тот же дом, где я уже поселился и, не найдя свободной комнаты, взял и вынес из моей комнаты мои пожитки, а сам в ней расположился. Я узнал об этом, когда вернулся домой. Я не мог и представить, что за человек посмел так поступить, а посему быстро поднялся наверх, чтобы с ним увидеться. Если я был удивлен, увидев его, то и он был удивлен не меньше меня, когда увидел, с кем имеет дело.
Не желая давать ему время для извинений, я закрыл дверь на засов и объявил ему, что занял эту комнату за два часа до него, что эта комната моя, а он должен убираться на улицу. Одновременно с этим я выхватил шпагу, не сомневаясь, что он в ответ сделает то же самое. Однако я был сильно удивлен, когда вместо того, чтобы защищаться, он вдруг заговорил, что не хочет ссориться, что признает, что был неправ, и в доказательство этого готов унести свои вещи, если я ему это позволю. Мне стало жаль его, и я вставил шпагу в ножны, сказав ему, что, по крайней мере, теперь это будет ему уроком на всю оставшуюся жизнь, что я в жизни повидал немало, но тем не менее никогда не позволял себе поступать так, как он, хотя имел для этого массу возможностей. А еще я сказал, что я не стану никому говорить, что у него нет мужества, но у меня еще есть время узнать, исправится ли он.
Так я остался хозяином комнаты, что, не скрою, доставило мне немалое удовольствие. Признаюсь, я хотел большего, но нашел в себе силы, чтобы простить обидчика, чего никогда раньше я делать не умел. Этот случай стал причиной того, что господин де Шатободо оставил нашу армию и перешел служить в армии господина Шомберга, который командовал в Каталонии. Там он возглавил роту Гасконского кавалерийского полка, но, так как он слишком любил удовольствия, однажды он оставил место службы, чтобы поехать к своей любовнице, а на обратном пути его убили микелеты[103].
* * *
Что касается меня, то я продолжал оставаться адъютантом, которого король мог назвать старикашкой, как маркиза д'Аньо или маркиза д'Арси. Однако я был еще очень силен, и господин де Тюренн иногда говорил мне, что жаль, что я начал так поздно в этой профессии, а то из меня могло бы кое-что получиться. В самом деле, я сменял в день по три-четыре лошади, я был как безумный, и меня стали часто называть маленьким генералом армии. Я не заслужил это прозвище трудом, я получал удовольствие от службы, и я знал лишь одного человека, который был недоволен мной. Но я оставляю читателям судить, было ли это по моей вине, и хочу взять всех в судьи этой ситуации.
Был в Аркурском кавалерийском полку один дворянин, которого звали Белльбрюн, у которого я раньше знал отца, который был капитаном в гвардии. Я знал его так хорошо, что надеялся, что он мог бы рассказать сыну о моих представлениях о правилах поведения. Я много раз предупреждал его о некоторых вещах, которые не должны были способствовать улучшению его репутации. В самом деле, он был очень развращенным, а когда он нашел очень порядочную женщину, он не мешал себе видеться и с другими, даже с самыми низкопробными. Это могло производить только плохое впечатление, и с ним произошло то, о чем я его много раз предупреждал: на него стали смотреть в полку как на человека, с которым опасно водить компанию, так как было несколько дел, из которых он не смог выйти с честью. Он не отличался особой отвагой, или это его напрягало так, что он был не в состоянии служить и попросил меня поговорить об этом с господином де Тюренном, чтобы получить от него разрешение уехать. У нас под носом был противник, и, решив, что сейчас не время уезжать, я сказал ему все, что думаю об этом. Он мне не захотел поверить и, видя, что я отказываюсь об этом говорить с господином де Тюренном, решил поговорить с ним сам. Однако господин де Тюренн сказал ему то же, что и я, после чего, будучи недовольным, он уехал, не получив отпуска ни у кого. Я имел право сказать ему то, что я сказал. Я дал ему два дня, а потом я не побоялся рассказать об этом господину де Тюренну.
Господин де Тюренн, который тоже был весьма добрым человеком, тоже сказал подождать два-три дня, но тот так и не одумался. Бог свидетель, что я ничего не говорил против него, напротив, я даже пытался его оправдать, когда господину де Тюренну доложили о его проступке. Однако он все свои неприятности почему-то свалил на меня, и из Парижа, где он находился, мне сообщили, что он угрожал мне. Я счел это сущей безделицей, так как не имел оснований его опасаться. Но очень скоро я понял, что не всегда самые смелые являются наиболее опасными, напротив, больше всего опасаться следует именно трусов.
Я понял правдивость этих слов через некоторое время. Это еще не было возвращением из кампании, но как-то вечером, когда я прибыл в пригород Сен-Жермен, на меня напали трое с обнаженными шпагами, и я его узнал во главе двух других. У меня еще оставалось достаточно хладнокровия, чтобы спросить, возможно ли такое, что дворянин позволяет себе такую подлость. Но он таковым был уже давно, доведя свою жену до крайней нищеты, он разорился сам, был вынужден податься в жандармы, среди которых я не хочу сказать, что нет порядочных людей, но там встречаются отдельные персоны, которых не особенно пугает преступление. Он скомпрометировал себя и там, и по их совету он решился на такой способ мести. Однако я был более озабочен тем, что час был неподобающий, так что я не мог надеяться на помощь в том месте, где они меня подстерегли. Но я имел дело не с самыми отважными людьми, чтобы испугаться. Я встал спиной к одному магазинчику, чтобы не дать им возможности напасть на меня сзади. Когда я думаю об опасности, я удивляюсь, как они могли решиться на такое злодеяние и не взяли никакого другого оружия.
Таким образом, Бог помог мне, дав мне время суметь спастись, я держал их на расстоянии вытянутой шпаги до тех пор, пока не появилась какая-то карета, и это была карета герцога де Ледигьера. Когда мои противники увидели факелы, они убежали, и господин герцог де Ледигьер, который сидел в карете, узнал меня, приказал остановиться и спросил, что происходит. Я не хотел говорить ему имени того, кто на меня напал, считая еще, что это не совсем потерянный человек, принадлежащий все же к благородному роду. Я лишь сказал, что был атакован тремя неизвестными и что, если бы не он, все могло бы очень плохо кончиться. Он вышел из кареты, и мы прошли пешком две или три улицы, никого, впрочем, не обнаружив.
