Пока я таким образом проводил время, войска короля отбивались от противника, который уже собирался вступить на территорию королевства. К сожалению, смерть господина де Тюренна оказалась не единственным несчастьем, свалившимся на нас, вдобавок при Триере маршал де Креки[110] был так бит, что трудно даже вспомнить о другом подобном разгроме. Он отправил всю свою кавалерию за фуражом, а когда появился противник, ему просто не с кем было сражаться, и враг прекрасно воспользовался этим. Почти четыре года я вел приятный образ жизни, отдыхал, но это было так страшно скучно, что я решил опять пойти на войну, если представится хоть какая-нибудь возможность. Но все меня знали, и мне было стыдно обращаться к кому-либо в моем возрасте, и я предпочитал оставаться, ничего не делая. Не знаю, это ли сделало меня совсем больным, но это скоро стало весьма опасно, что даже подумали, что я уже не выкарабкаюсь. Я болел дизентерией, но я был еще так силен, как не был и в двадцать пять лет. Я и не подозревал, как мне плохо, и лишь мой камердинер рассказал мне об этом, когда я увидел, что он плачет, как ребенок, из-за того, что хирург сказал, что со мной все кончено. Я сказал «хирург», так как заболел я в деревне, и обычный врач уже находился далеко, и я за ним не посылал. После этого я послал за носилками в Париж, от которого я находился в двенадцати лье. Прибыв туда, я обратился к доктору Жонке, у которого я обычно лечился, и первое, что он меня спросил, не предавался ли я разврату. Я спросил, что он имеет в виду, так как я знал множество способов подебоширить и прекрасно относился к женщинам. Но он сказал, что имеет в виду вино, что от него ничего не нужно скрывать. Я ответил отрицательно, и тогда он сказал, что еще есть надежда, хотя он ничего не может гарантировать, так как я уже немолод. Он посоветовал мне послать за священником. Я поверил ему и отдал себя на волю Господа.
Пять месяцев потом я пил лекарства. В это трудно поверить, что человек, которому уже был почти семьдесят один год, мог так долго сопротивляться болезни, которая губит и значительно более молодых. Но Бог свидетель, что я не лгу. Как бы то ни было, после многочисленных консультаций мой врач сказал, что он использовал уже все, что знал в медицине, что он не может больше ничего сделать, что все лекарства могут скорее добить меня, чем облегчить мое состояние. Он сказал, что является моим другом больше, чем просто доктором. Хотя мой возраст и моя болезнь пугали меня, я попросил его просто иногда заглядывать ко мне. Но так как это был хороший человек, он не стал брать с меня больше денег, и, хотя моя болезнь длилась еще четыре месяца, он продолжал наблюдать за мной. Действительно, я принял такое количество всяких лекарств, но они не помогали, а потом решил обратиться к одному капуцину, про которого мне сказали, что он восхитительный человек. Придя к нему, я пожаловался, что очень давно страдаю, и думал, что он начнет утешать меня, но он с безжалостным видом сказал мне, что видел людей, которые страдали значительно дольше меня, что господин герцог Люксембургский болел такой же болезнью четыре года и что со мной может быть то же самое. Если бы я мог побить его за такие слова, я сделал бы это, но я был так слаб, что малейшее дуновение ветра могло меня свалить. Тогда я спросил его, может ли он посоветовать мне что-нибудь, что дало бы мне облегчение, что я устал, что восемь месяцев я почти не сплю. Он принес мне на следующий день некий чудесный сироп, прекрасный по вкусу. После него я спал двенадцать часов подряд и, придя потом к нему, сказал, что не видел ничего подобного в жизни. Но пока играть победу было рано. Другие его лекарства не имели такого успеха. Я отказался от услуг капуцина, как отказался и от других, но тут в Париже появилась мадам д'Ор, сестра маркиза де Фёкиюйера. Я был знаком с ней и с ее мужем, который был очень храбрым дворянином. Узнав новости обо мне, он пришла ко мне и принесла некий хлеб, похожий на хлеб из колосьев, и я странным образом выздоровел. С этого времени я все время носил его с собой, и могу сказать, что ему я обязан жизнью.
* * *
А тем временем война, длившаяся еще два-три года, наконец закончилась мирным договором, который был подписан в Нимвегене. Наш король получил большие преимущества: он сумел разъединить своих противников, и они вместо того, чтобы выступить совместно, заключали каждый свой отдельный договор[111], что с их стороны было серьезной ошибкой, но они не понимали этого.
Вначале король разъединил своих врагов, а потом воспользовался благоприятной политической конъюнктурой. В результате Люксембург остался за Испанией, а он в порядке компенсации получил Алост[112], на который претендовал. Эта претензия не была такой уж химерой, как говорили многие, так как король взял этот город во время войны, а в договоре было написано, что его завоевания остаются ему, за исключением тех городов, которые он должен был отдать, но они были специально поименованы, а Алост в этот перечень не входил.
Испанцы стали возражать, и возникла необходимость обращаться за решением к королю Англии, который был посредником при заключении мира и его гарантом. Но так как этот король с подозрением относился к испанцам, они предпочли назначить специальных комиссаров, чтобы решить все полюбовно. Наш король, со своей стороны, сделал следующее: он выбрал город Куртре для проведения специальной ассамблеи, которая, впрочем, привела лишь к перепалкам между сторонами, после чего был блокирован Люксембург.
Все полагали, что после этого небольшого перемирия война возобновится с новой силой, а соседние принцы будут так обеспокоены, что делегируют своих послов к обоим королям, чтобы посмотреть, с кем выгоднее быть, чтобы все закончилось для них с наименьшими потерями. Но как они ни старались, в этом невозможно было преуспеть. Наш король хотеть иметь Алост или Люксембург, а испанцы не хотели уступать ни того, ни другого. Дело в том, что, уступая Люксембург, они закрывали себе дверь в Германию, а уступка Алоста означала потерю прибылей, шедших из Фландрии, так как один этот город приносил до полутора миллионов ливров ренты. Кроме того, от него было совсем близко до Брюсселя, а это представляло опасность. Наш король больше хотел получить Люксембург[113], чем Алост, и сам заявил, что это будет лучшим способом разрешения всех противоречий, однако испанцы нашли это подозрительным и продолжили настаивать на своем. При этом Люксембург оставался заблокированным. И тогда король Испании, который не мог противостоять нашему могущественному королю, отдал приказ своим солдатам, встречаясь с нашими, бить их палками и кулаками, но при этом иметь при себе шпагу. В будущие времена будет весьма трудно поверить в подобное, поэтому я и рассказываю все это для наиболее недоверчивых.
Блокада Люксембурга продолжалась, и прибытие графа Валсассина вернуло мужество гарнизону. Он вынудил губернатора предпринять некие меры предосторожности, но все равно, последний совершил ошибку, за которую мог бы лишиться головы, если бы он был во Франции, или, по крайней мере, потерять свой губернаторский пост. При приближении наших войск он разместил скрипачей на крепостном валу, как будто для того, чтобы показать, что это доставляет ему огромное удовольствие. Или же он хотел нам продемонстрировать, что, несмотря ни на что, в городе проходят балы и все веселятся. Однако он не учел, что имеет дело с противником, который умеет танцевать и под другую музыку и храбрость которого была проверена во многих войнах. В любом случае, он не учел того, что его противник не потерпит такого презрительного к себе отношения.
Если бы была предпринята прямая атака, то, возможно, произошло бы то, что имело место с господином принцем де Конде при осаде Лериды[114]. Но так как он имел тысячи успехов во Фландрии, судьба графа д'Аркура, битого в прошлом году, не испугала его, и он решил, что фортуна хочет, чтобы поступил, как в Каталонии и во многих других местах, а посему он поставил своих скрипачей посреди войск, занимавших траншею. Но он не удовлетворился этим и послал к губернатору осажденного города, чтобы сказать, что теперь часто будет играть ему подобные серенады. На это губернатор ответил, что обязательно возьмет реванш, но сейчас просит его извинить и подождать до завтрашнего дня, что его скрипки еще не подготовлены, но он обязательно предупредит, когда все будет готово. Этими скрипками оказалась пальба из пушек, которые начали стрелять, в то время как осажденные совершили мощную вылазку. Принц де Конде встретил их как подобает, отбросил противника до ворот города, но, не будучи поддержанным, вынужден был отступить, оставив семьсот или восемьсот человек убитыми и ранеными.
Как бы то ни было, если бы мне было позволено покритиковать такого великого полководца, то я спросил бы: для чего нужна была вся эта бравада или, точнее говоря, все это бахвальство? Ведь существуют тысячи других способов показать себя, неужели он об этом не подумал?
