Они выпили. Свиридов украдкой взглянул на часы. Вот служба – чем бы ни занимался, на часы поглядывай. Почему же не звонят? Не случилось ли что на тысячекилометровой дороге? Казалось, радоваться надо, что не звонят. Нет, сердце гложут сомнения. Не может быть, чтобы все было гладко. Изнуряющая, постоянная мысль – что-то непременно должно произойти. Неужели наступит время, когда дорога ответит на заботу о себе добротой и спокойствием? Или тогда это уже будет не дорога, а забытый всеми глухой проезжий тракт…
– Хотите анекдот? Сосед по койке рассказал, в больнице, – предложил Прохоров. – Немец, значит, приходит в билетную кассу и учиняет скандал…
– Кто? – не расслышал Свиридов.
– Немец. В Германии… Пришел в железнодорожную кассу с упреком. Дескать, он просил билет у окна вагона, а ему дали в проходе, безобразие. Так и вынужден был ехать, сидя в проходе. Кассир ему отвечает: мол, поменялись бы с кем-нибудь, чтобы сидеть у окна, как вам нравится. «В том-то и дело, – отвечает немец кассиру, – что меняться было не с кем: во всем вагоне я был один».
За столом раздался смех.
– Вот скучные люди, никакой предприимчивости, – смеялась Елизавета. – Нашего бы дядечку в пустой вагон. Огляделся бы и сразу пропил пару полок, а на оставшихся вырезал свое имя.
– Ну, ты это напрасно, хотя и имеет место быть, не спорю, – смеялся Свиридов. – Обрати внимание, как меняется психология человека, когда попадает в чистый, ухоженный вагон.
– Только ухоженных вагонов становится все меньше, – подхватил Прохоров. – Хорошее наследство оставило дороге прежнее руководство.
– Зачем же все валить на прежнее руководство? – нахмурился Свиридов. – Мы тоже вроде лихие ребята.
– А что?! – горячился Прохоров. – Посуди, Елизавета… С каким трепетом мы поступали в железнодорожный институт. Престиж! Конкурс по десять человек, с ума сойти. А сейчас?! На каком мы месте по уровню заработной платы? Железные дороги страны – кровеносные сосуды! Почти всех перепустили! – Савелий хлопнул еще одну рюмку. – То-то… Зарплата низкая, работа тяжеленная, попробуй в зимних условиях, при морозе, следить за дорогой, когда собственные сопли скребком сшибаешь, точно сосульки… Вот и уходит стоящий народ, а всякая шваль, которой плевать на работу, остается. Лишь бы делишки свои проворачивать.
– Оставь, Савелий, – вступился Свиридов. И его водочка начала пронимать. – Не тебе на это сваливать.
– Именно мне! – взвился Прохоров. – Меня выбросили за борт, как не справившегося. Поглядим, как ты справишься! Годами наслаивалось, и прорвало. Все кричали: «Шапками закидаем!» Все помнят это, Алеша – как давний министр… – Прохоров широко развел руками. – Чего уж там?! Себя-то к чему за нос водить? Смешно! И глупо. Не дети ведь, командиры как-никак… Сечем себя и радуемся, – Прохоров выругался. – Извини, Елизавета, накипело.
– Нехорошо, мальчики, не по-рыцарски, – Елизавета отвела за плечо волосы. – Как что, на старое руководство валят. Но ведь и вы при нем состояли, верно?
– Погоди ты, погоди! – Прохоров вздыбил широченные плечи. – По-разному бывает, не одной меркой-то… Он, министр тот, упокой его душу… Он вдруг моду взял такую – любую серьезную проблему решать за счет дороги, собственными силами. Ему в Минфине и Госплане говорили: «Что вы, дорогой! Не сегодняшним днем живете и не пасынки вы у нас, возьмите денег, развивайтесь. Даже море не может существовать без впадающих рек!» – «Нет, – отвечает, – не станем нахлебниками у государства, есть у нас резервы. Новый почин организуем, поднимем народ!» Первое время он еще держался за счет накопленных резервов. У одной дороги возьмет – другой передаст. Свое хозяйство ведь… Так и выкручивался – весь в орденах да славе… А потом пошло-поехало. Все! Начиная с путевого хозяйства и кончая железнодорожной больницей, жилыми домами. Все общипано. Вот! А вы говорите – личность в истории. Личность, она все может… Так-то! А ему что? Почил, как говорится, в бозе. А мы отдувайся за его спесивую самонадеянность, да! Кинул нам наследство, старичок. Вот и поднимаем все. А поднимать труднее, чем нести, известное дело…
Свиридов оставил кресло и ходил по комнате нервным шагом. И молчал. Во многом Савелий прав, ничего не скажешь… Но что-то детское проснулось в Свиридове, скорее студенческое. Смешные и наивные обиды… Когда он пыхтел, учился на свою, хоть и персональную, но все равно небогатую стипендию, – Савелий и Аполлон развлекались, бегали по девочкам, потом трепали его конспекты. И при этом злословили, кляли свою судьбу. Конечно, они были славные ребята, добряки, товарищи. И специалистами оказались не хуже других… на первых порах. Савелий еще и организаторские способности проявлял. Но…
– Ты, Алеша, мужик неплохой, – Прохоров поворачивал тяжелую голову следом за шагающим по комнате приятелем. – Но ты всю жизнь… любил «Кагор».
– Что?!
– Нет в тебе, Алеша… злости, понимаешь. При которой можно и ошибиться, и дров наломать. За которые могут по шапке дать… Я ведь приказы читал. У тебя даже выговора не было. Это на железной дороге! Конечно, ничего не скажу, – твоя Чернопольская дорога работала неплохо.
– Кстати, и без меня продолжает работать неплохо, заметь, – Свиридова душил гнев. Он знал, что скажет сейчас своему институтскому приятелю. И боялся этого.
– Временно! При том отношении к делу, какое сложилось у нас, ничто не может хорошо и долго работать. Да, ты не ошибался, верно…
– Послушай, кавалерист-лихач, – Свиридов сдерживался из последних сил. – Мои ошибки отражаются на жизни целого региона. Понимаешь! И это не слова. Это – железная дорога… Да, Савелий, все мы живые люди. И именно поэтому не должны ошибаться. Хватит с нас этих грешников, что грешат и каются. Сколько проблем навязали стране своими ошибками, которые так тяжело исправлять. А все оттого, что безнаказанны эти ошибальщики! Не из своего кармана платят за свои ошибки, из государственного. И на свои головы складывают – чужие. И камень в них никто не швырнет при нашей всенародной терпеливости. А их бы за ушко, да на солнышко…
– Это ты о ком, интересно? – насторожился Савелий.
– Обо всех пустозвонах. Впрочем, звон от них идет металлический.
– Болтать-то не боишься?
– Не болтаю я, друг любезный. В том-то и дело! Они болтают, это – да! А я говорю о том, что все знают. Все! И дети, и старики, и мужи в высоких учреждениях. Весь народ! И не помалкивают. Читай газеты внимательно. Перечти решения Политбюро. Подумай – почему их так часто печатают. Почему меня и других сейчас принимают на самом высоком уровне, – и, помолчав, Свиридов проговорил решительно. – Почему, наконец, тебя с дороги турнули!
Прохоров тяжело вытащил себя из кресла. Лицо его приняло бурый оттенок, а в глазах стояли слезы. Но Свиридов не замечал этого, он кружил по комнате, точно заводной. Он не слышал и окликов Елизаветы.
– Еще год, Савелий, и вся твоя дорога, Североградская, была бы парализована! Год, даже меньше. Остановилась дорога. Инсульт! Огромный регион страны превратился бы в труп с холодной стоячей кровью. Я могу доказать цифрами… Твое счастье, что я тебя сменил, Савелий. Не миновать бы тебе казенного дома на солидный срок.
– Но работал же я, работал! – Прохоров пытался справиться с тяжелым дыханием. – И передача была. Дневал и ночевал на дороге. Горло сорвал на селекторных… Весь был в ругани, как рыба в чешуе.
– Работал, верно. На последнем издыхании… И ты это знаешь!
Прохоров ухватил за локоть шагающего Свиридова и остановил, точно натянул поводья.
– Поглядим, Алексей, как ты справишься…
– Справлюсь! – не дослушал Свиридов. – И отпусти мою руку.
– Какой же у тебя, интересно, план? – Прохоров вернулся к столу.
– Вкратце. На ближайшее время. Как срочная операция… Строительство дополнительных путей на дальних подходах к городу – раз. Пятнадцать приемо-отправочных путей на южном плече главного хода. Это позволит резко увеличить длину поезда и вес…
– Кто тебе даст денег среди года? – изумленно прервал Прохоров.
– Обосную – дадут! Можно любое строительство заморозить, отложить, повременить. Любое может подождать! Кроме железной дороги! Это уникальный организм, он ждать не может. Ни минуты!… Дадут! Через месяц я выступлю на коллегии…
Раздался телефонный звонок. Свиридов поспешил в кабинет, вытаскивая на ходу очки из бокового кармана. Прикрыл за собой дверь.
– Псих ненормальный, – пробормотал Прохоров. – Каким был, таким остался… Нарожай ему детей, Елизавета, остепенится. О детях подумает. Не бросится головой в прорубь…
И Савелий Кузьмич Прохоров засмеялся. Когда он смеялся, его печально приспущенные вниз уголки губ растягивались, придавая лицу уморительное выражение. А в глаза возвращался родной голубой цвет. Только вот плечи, несмотря на энергичный разворот, удивляли своей беспомощностью…
– Он всегда был таким, Алешка, – в брюзжании Прохорова скрывалось какое-то удовлетворение. – Наговорил мне всяких гадостей… «Инсульт дороги», паникер. – Савелий поднялся, тяжело оперся о стол. – Ты, Елизавета, меня не удерживай… Пока он там разговаривает, уйду я… А то напьюсь, шуметь начну…
