- А вообще-то, - подытожил Иван Сергеевич, - черт бы их всех побрал, диверсантов, мечтающих пролезть через форточку искусства! Давайте, друзья, спать. Извините, что нашумел, что, по своему обыкновению, говорил длинно и бессвязно. У Владимира Ильича надо учиться, у него регламент: пять минут и очисти место для следующего оратора!
Марков поднялся, встала и Надежда Антоновна. У всех были зеленые, усталые лица. Марков стал благодарить, уверять, что этот день навсегда останется у него в памяти...
- Ладно уж... Чего уж там... - оправдывался Крутояров. - Вышло не так, как хотелось бы... Пожалуй, и Орешниковы были в данном случае ни к селу ни к городу, зря я пригласил. Позвать бы двух-трех писателей... Например, Чапыгина - обязательно познакомьтесь с ним! Или Борисов интереснейший писатель! Хотя к нему и применяют метод замалчивания - в "обойму" не входит. Мне правится, как он прокладывал путь в литературу: напечатал в двадцать первом году на машинке восемьдесят пять экземпляров сборника своих стихов - так сказать, издал своими средствами. И что же? Рецензии были! В магазинах на прилавке лежала! Разве не замечательно? Какая впоследствии библиографическая редкость будет! Вот пригласить бы его... Ну, ничего. Как вышло, так и ладно. Еще будет у вас впереди достаточно и банкетов и юбилеев, даже надоест. А сегодня в домашнем кругу отпраздновали - тоже неплохо.
Марков растрогался. До чего же милые люди! И какое счастье, что он повстречал их! А все Григорий Иванович. Обязательно надо к нему поехать, просто не хватает его для такого торжества.
Марков на цыпочках, стараясь не разбудить Оксану, пробрался в свою комнату, быстро разделся и улегся в постель. Как только он погасил электрическую лампочку, в окно хлынул такой лунный свет, что даже удивительно было, как способна светить и сиять одна-единственная луна. Уж не высыпало ли их на небо сразу с десяток?
Д Е С Я Т А Я Г Л А В А
1
Болезнь Владимира Ильича наполняла сердца скорбью. Об этом избегали говорить, но постоянно, неотступно думали.
Врачи потребовали переезда Владимира Ильича в Горки, в Подмосковье. Разные вести прилетали оттуда.
Вот заговорили об ухудшении. Неужели это конец? Котовский сумрачно говорил: "Жизнь бы отдал, лишь бы он не болел!"
Затем пришло сообщение, что Ильичу лучше. Он боролся. Он делал упражнения, чтобы восстановить речь. Научился писать левой рукой, так как правая парализована. Если не мог писать - диктовал. Он считал, что не все еще выполнено им. У него был составлен план неотложных дел. Во что бы то ни стало, но все эти дела должны быть сделаны!
И Владимир Ильич продолжал работать. За семьдесят пять дней болезни, со 2 октября по 16 декабря 1922 года, он написал 224 деловых письма, принял 171 человека, председательствовал на 32 заседаниях Совнаркома, Совета Труда и Обороны, Политбюро. В печати появлялись статьи Ленина, каждая была путеводной звездой, каждая была программной.
И эта победа Ленина над тяжким недугом, может быть, над самой смертью - одно из самых потрясающих, полных драматизма явлений, какие знает история. Сила воли, сознание долга оказались сильнее смерти! И как все истинно-величавое, эта победа была одержана Лениным просто, обыденно. Прежде чем уйти, он проверял: все ли необходимое сделано, предусмотрено ли все, что понадобится людям для строительства новой жизни, для борьбы.
Однажды Владимир Ильич вызвал стенографистку.
- Я хочу продиктовать письмо к съезду.
Все, что он диктовал, перепечатывалось на машинке в пяти экземплярах: один для него, три для Надежды Константиновны, один для секретариата. Особо секретные записи хранились в конвертах под сургучной печатью, на них по желанию Владимира Ильича делалась надпись, что вскрывать их может лишь В. И. Ленин.
- А после его смерти Надежда Константиновна, - добавил он.
Но эти слова на конвертах не стали писать: рука не поднималась писать слово "смерть".
Статьи Ленина в "Правде" Григорий Иванович Котовский читал и перечитывал. Иногда их читала ему Ольга Петровна. "Странички из дневника", "О кооперации", "О нашей революции", "Как нам реорганизовать Рабкрин", "Лучше меньше, да лучше" обсуждались сначала в семейной обстановке, затем в партийной организации корпуса и у Фрунзе.
- Эти статьи, - говорил Фрунзе, - единый гениальный труд, где суммарно изложена программа социалистического преобразования России. Это руководство к действию.
Было отрадно сознавать, что Ленин еще полон сил, что он с удивительной прозорливостью смотрит вперед на десятилетия, заботливо предуказывая, как действовать, как поступать, как жить. Значит, возвращается к нему здоровье! Значит, не так плохо обстоит дело! Немногие знали, какого напряжения воли стоили Ленину эти статьи.
Григорий Иванович постоянно думал о Ленине. Москва и Ленин сливались в его сознании воедино. Так и на этот раз, направляясь делегатом на съезд, Котовский думал об Ильиче. Как-то он? Поправляется ли?
Москва жила наполненной, быстрой, вдохновенной жизнью. Открывая 19 января 1924 года съезд Советов, Калинин сообщил под оглушительные аплодисменты и возгласы "ура", что лучшие специалисты, видные профессора, опытные врачи, которые наблюдают за состоянием здоровья Ленина, выражают надежду на возвращение Владимира Ильича к государственной деятельности.
А в шесть часов утра 22 января радио оповестило о смерти Ленина. Газеты вышли в траурных рамках. И вдруг словно оборвалось что-то внутри. Умер! Ильич умер!.. Григорий Иванович смотрел на черные буквы, слагавшиеся в страшные слова, и не мог осмыслить написанного.
Нет Ильича... Как же тогда жить?! Между тем жить обязательно надо. Об этом говорилось и в правительственном сообщении о смерти Ленина:
"...Его дело останется незыблемым... Советское правительство продолжит работу Владимира Ильича..."
Об этом шла речь и в обращении ЦК к партии, ко всем трудящимся:
"Никогда еще после Маркса история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг... Никакие силы в мире не помешают нашей окончательной победе..."
- Да! - сказал Котовский. - Никто нас не остановит! Никто!
И как присягу, повторял слова воззвания, выпущенного Исполкомом Коммунистического Интернационала:
- Боритесь, как Ленин, и, как Ленин, вы победите!
И разве не эти же чувства охватили весь трудовой народ? Разве не о том же думали коммунисты, собравшиеся около гроба Ильича?
Туда, в Горки, приехали друзья, соратники, старые и молодые, коммунисты и беспартийные. Ленин лежал в гробу в той комнате, где он умер. Приехали делегаты съезда, среди них Фрунзе и Котовский. Они стояли потрясенные, убитые горем. Смотрели на дорогое лицо умершего, и одинаковые мысли волновали их: "Ни шагу не отступать. Еще много боев впереди. Клянемся!"
Вышли на крыльцо. Безмолвная толпа собралась из окрестных деревень. Слышались приглушенные рыдания. А кругом раскинулись пустынные снежные поля, стыли в мерзлом безмолвии голубоватые искрящиеся сугробы. Стояло морозное утро, было более тридцати градусов ниже нуля. Природа замерла в глубоком раздумье. И эта ледяная безмятежность, это гигантское равнодушие делали еще острее боль утраты. И слезы навертывались на глаза.
- Вот какое довелось пережить! - горестно произнес Фрунзе.
- Да, страшнее горя я, кажется, не знал... Но если кто надеется, что это даст им перевес, то напрасно! - угрюмо отозвался Котовский.
- Бедная Надежда Константиновна! - вздохнул, помолчав, Фрунзе. - На нее без содрогания невозможно смотреть.
Тут они услышали полушепот. Оглянулись - две женщины неподалеку: какая-то пожилая крестьянка и Смирнова, которая присутствовала при последних часах Ленина. Ей, работнице золотошвейной фабрики в Москве, предложили работать по дому у Владимира Ильича. Сначала Смирнова отказывалась, боялась, что не справится. А потом согласилась. И всем сердцем полюбила эту семью, особенно Владимира Ильича. Теперь она рассказывала монотонным голосом, наполненным такой тоской, такой жалостью... Фрунзе и Котовский видели, как течет скупая слеза по обветренному лицу крестьянки, которая ловила каждое слово Смирновой и все качала-качала головой, закутанной в деревенский желтый полушалок.
- Утром подала ему кофе, - тихо, срывающимся голосом рассказывала Смирнова, - а он наклонился приветливо так и прошел, пить не стал, ушел и лег у себя. Я все надеялась - выпьет. Ждала. А ему уже плохо стало... Сказали мне, чтобы горячие бутылки несла. А какое - они уж не нужны ему были... Вбежала я наверх - Мария Ильинична стоит сама не своя, черная какая-то. Тогда я прямо к Владимиру Ильичу в комнату. Вошла, а Надежда Константиновна возле постели сидит и держит его руку. Санитары приехали, навзрыд плачут, не стесняются. Доктора бледные стоят. Вот, голубушка, горе-то у нас какое...
Этот бесхитростный рассказ как-то особенно потряс двух бывалых солдат, закаленных, многое повидавших - Котовского и Фрунзе. И позднее, стоя в почетном карауле у гроба Ленина в величественном зале Дома Союзов, они все еще были заполнены этим большим чувством всенародного горя, а в ушах у них звучали слова Смирновой: "Вот, голубушка, горе-то у нас какое..."
