Стоя в почетном карауле у гроба Ленина, Фрунзе думал о том, что честно выполнил тогда слово, данное Ильичу, и покончил с Врангелем до наступления зимы.
Фрунзе тяжело переживал смерть Ленина. Но не в его характере было поддаваться горю. Ведь даже в камере смертников, приговоренный царским судом к повешению, он не терял самообладания и занимался английским языком. И сейчас, стоя в почетном карауле, у гроба любимого Ильича, Фрунзе прикидывал, что в данный момент неотложно из намеченного ленинского плана на ближайшие десятилетия? И для Фрунзе было несомненно, неоспоримо: нужно бороться за монолитность партии - это главное. И столь же обязательное: охранять детище Ленина - первое в истории социалистическое государство от всяких покушений извне, то есть создать такую армию, о твердыню которой разобьются все усилия политических бандитов и захватчиков.
5
Котовский раньше не видел Ленина. Когда бригаду направили на Петроградский фронт, Ленин уже переехал в Москву. А позднее - непрерывные бои, переходы, атаки... Да и по окончании гражданской войны оказалось немало дел. Ленин заболел... И хотя Григорий Иванович принимал живейшее участие в политической и общественной жизни, ему так и не удалось видеть Ленина, слышать его голос, его выступления.
И вот теперь впервые Котовский стоял совсем близко, совсем рядом с Ильичем и пристально, неотрывно смотрел на бледное, заострившееся лицо вождя.
Котовского охватывало горе, почти отчаяние, ему казалось, что такие люди, как Ленин, вообще не должны умирать. Вместе с тем в нем все больше укреплялась уверенность, что это вовсе и не смерть, а переход в некое новое состояние, может быть, даже более высокое, так как это ведь бессмертие. Пройдут годы, пройдут десятки и сотни лет, а люди будут все так же любить Ленина и знать его. Они скажут: "Мы живем в новой эре, пришедшей в третьем тысячелетии. Первые два тысячелетия были всего лишь подготовкой, предысторией. Два гениальных деятеля - Маркс и Ленин вручили изумленному человечеству ключи от царства свободы и разума".
Ощущения Котовского походили на состояние, какое бывает перед атакой. Наивысшее нервное напряжение, собранность. Обостренная зоркость. Все видно. Все отчетливо впечатывается в мозг. Горячее убеждение, что победа будет. Готовность к неизбежным потерям. Боевой дух. Ведь в атаку идут люди, обыкновенные люди, здоровые, жизнерадостные, полные сил. Их грудь защищена только гимнастеркой. А они идут. Идут навстречу огненному шквалу, навстречу пулям.
Так к щемящей боли, к острому глубокому горю присоединялись гордость и торжество. Гордость потому, что он, Котовский, современник Ленина, что он в отряде ленинцев ведет разведку боем в неизведанное будущее. И торжество: Ленин бессмертен, ленинизм победит!
6
Когда кончился съезд, Котовский вместе с Фрунзе поехал в Харьков. Всю дорогу они говорили об Ильиче, силились разобраться в смятенных мыслях и чувствах, обсуждали вопросы, вдруг ставшие необычайно острыми и ответственными, так как не было уже мудрого друга и руководителя, нельзя было рассчитывать на его советы, а приходилось все решать на свой страх и риск.
Поезд набирал скорость. Ехали на юг, но на окне все еще были ледяные узоры. Там, за окном, виднелись снежные равнины и деревья, опушенные инеем.
- Серьезная зима, - сказал Фрунзе, поеживаясь. Ему что-то нездоровилось, немножко знобило, но он, как всегда, бодрился.
- Сколько Тимуру лет? - спросил Котовский, подумав о Гришутке, о том, что уже соскучился по сыну.
- В армию еще рано, - пошутил Михаил Васильевич, и глаза его сразу потеплели, улыбка заиграла на губах. - А все возится с игрушечными пушками и клеит из картона самолет. Может быть, пойдет в летчики, кто его знает?
Оба призадумались о детях, о будущем. Будущее было очень неясно и тревожно.
- Не дают нам спокойно жить, - как бы отвечая на общие мысли, промолвил Фрунзе. - Бельмом мы у них на глазу!
- Они у нас бельмом! - пробурчал Котовский и добавил сердито: - Черт бы их побрал.
И опять начался разговор о корпусе Котовского, о том, какие задачи предстоит разрешать в связи с перестройкой и перевооружением армии.
- Говорят о новом моем назначении, - сообщил Фрунзе.
- Да, я слышал, - отозвался Котовский. - Замом наркома по военным и морским делам.
- Это делается для того, чтобы я мог вплотную заняться военной реформой. Все надо в корне перестраивать. А главное - техника, техника нам нужна! Пока что мы хромаем на обе ноги. Но вот посмотришь, чего мы добьемся в ближайшие годы! Наши моторы должны быть лучшими в мире, наша броня - самой прочной, наши пушки - самыми дальнобойными, наш флот - самым боевым!
- И наш солдат - самым храбрым и самым умелым! - закончил Котовский.
- О красноармейце хорошо сказал Сергей Сергеевич Каменев, - все так же серьезно продолжал Фрунзе. - Он сказал, что красноармеец не только боец, но боец и плюс еще революционер, и с таким необычным противником сталкиваются солдаты капиталистических стран. Каменев прав, отмечая, что эта черта ставит Красную Армию в несравнимое с армиями капитализма положение. А если добавить, что нашей армией будет фактически весь народ, что все население будет подготовлено, обучено, даже юноши, даже женщины в любую минуту сумеют взяться за пулемет, занять место в кабине самолета или повести в бой танк - тогда будет ясна вся картина.
Софья Алексеевна с нетерпением ждала мужа и бросилась ему навстречу. Обрадовались приезду папы и "дяди Котовского" дети. Надо сказать, что Котовского вообще любили дети и сразу находили с ним общий язык, а дети не любят плохих людей.
Фрунзе и Котовский подробно рассказали Софье Алексеевне о днях, проведенных в Москве. Вечером читали письмо Надежды Константиновны Крупской, напечатанное в "Правде". Письмо слушали и взрослые, и дети, и приехавшие накануне в Харьков военный инженер Карбышев и Дмитрий Андреевич Фурманов. Читал письмо Михаил Васильевич. В комнате стояла глубокая тишина. Все снова переживали потерю Ленина, думали о Ленине.
- "Товарищи рабочие и работницы, крестьяне и крестьянки! Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности..."
Голос Фрунзе звучал вначале глухо, но по мере чтения крепнул и становился звонче, призывней:
- "Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память. Всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим. Помните, как много еще нищеты, неустройства в нашей стране. Хотите почтить имя Владимира Ильича - устраивайте ясли, детские сады, детские дома, школы, библиотеки, амбулатории, больницы, дома для инвалидов и так далее и самое главное - давайте во всем проводить в жизнь его заветы..."
- Давайте проводить в жизнь его заветы! - повторил в возбуждении Фурманов.
- Давайте проводить в жизнь его заветы! - повторил и Котовский.
- Народ, - продолжал Михаил Васильевич, - так и понимает свой долг. Почитайте, какие резолюции выносят на заводах, в воинских частях, в деревне, в научных учреждениях, в организациях писателей, в школах! "Клянемся следовать его примеру!", "Будем свято хранить его заветы!", "Пусть не злорадствуют враги: Ильич мертв, но живы рабочий класс и Коммунистическая партия!" Не беспокойтесь, народ все понимает! Народ не ошибется!
- Вы, конечно, слышали, какой приток начался в ряды партии? взволнованно говорил Фурманов. - Тысячи и тысячи заявлений кадровых, квалифицированных пролетариев, лучших представителей интеллигенции!
- Ленинский призыв! Как это многозначительно, как это ценно! подчеркнул Фрунзе.
Все были в приподнятом настроении. Посыпались рассказы о виденном и слышанном за эти дни, о высказываниях самых разнообразных людей, о различных газетных сообщениях и сообщениях радио.
- В Кантоне объявлен трехдневный траур.
- В Берлине, в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке - повсюду траурные собрания и манифестации. Весь мир скорбит! Никакие репрессии не могут помешать честным людям выразить чувства солидарности с нами!
- Какое победное шествие ленинских идей!
- Да, но есть и толстокожие...
- А как же? Не без того! Без них никак не обойдется. Шкуры барабанные!
- По-моему, каждый коммунист, - задумчиво произнес Фурманов, - каждый коммунист и своей жизнью, и своей смертью должен призывать к победе, к счастью, к устроению жизни. Как Ленин.
7
Остро переживал смерть Ленина и Иван Сергеевич Крутояров, тем более остро, что он вообще был необычайно впечатлителен. Он воспринимал все по-своему. Воспринимал и помещал где-то в картотеке мозга, в огромном образохранилище, до востребования. Чего только не хранилось здесь бережно, нетленно: и какие-то детские истории, и факты, наблюдения, зарисовки из школьной жизни. Рядом с громадными замыслами, построениями каких-то произведений, может быть, романов, которые никогда не будут написаны, рядом с запасами излюбленных афоризмов или подхваченных на лету крылатых словечек, рядом со всем этим - тонкие, почти неуловимые, но вместе с тем немеркнуще яркие и выпуклые записи каких-то запахов, какой-то тишины, какой-то тропинки, по которой когда-то шел и вдруг увидел у самой дороги ядреный белый гриб... какого-то дождя, и как тогда пахло мокрыми листьями березы...
