Она заметно приободрилась. Она явственно видела перед собой все таким, каким бы оно должно было быть.
— Нильс и я сговорились меж собой, но я была вынуждена сделать вид, будто я выдала его, они угрожали мне смертью.
— Все это прекрасно, — произнес Йоханнессен. — Но теперь мы хотим послушать, что расскажет Нильс. Вы можете подняться к себе, фрёкен Соня, привести себя в порядок и попытаться хоть немного поспать, позднее мы поговорим еще.
— Они угрожали мне смертью! — всхлипнула Соня. — Я была верна Расмусу, но он изменил мне.
— Я поговорю с вами, когда вы окончательно решите — были ли вы верны Расмусу, или вам угрожали, — сказал Йоханнессен. — Только будьте тверды. Мы, верно, все уладим!
Соня поднялась к себе, и Нильс смог рассказать о ворах, деливших деньги, и о Соне, выдавшей его. О том, как она предложила запереть его в прачечной и как обманули ее саму. О том, что они вынесли его из гостиницы и положили в снежный сугроб, и как они говорили о том, чтобы лететь в Осло.
Серолап вернулся
Трое мужчин с чемоданом заказывали в Бергенской конторе САС[91] билеты на самолет в Стокгольм. Они назвались так: Александр Крамер, Лауритс Йонссон и Вильхельм Руд. В первом самолете мест было достаточно, и автобус вскоре должен был отбыть на летное поле.
— У нас как раз есть время, и я могу зайти домой, — сказал рыжеволосый, которого звали Руд. — Вам вовсе не надо идти со мной, — добавил он.
— Нам все равно делать нечего, так что мы можем сопровождать тебя, — сказал исполненный благости, склонный к полноте человек, который был самым старшим из них.
— Вы можете оставить чемоданы здесь, — любезно предложил человек, стоявший за конторкой.
— Большое спасибо, но мы лучше возьмем их с собой, — сказал благостного вида господин, дружелюбно кивнув головой.
— Странные деньги, от них пахнет плесенью, — сказал представитель компании САС.
— Мне кажется, у них у всех довольно затхлый вид, — заметил его коллега. — Но для того, чтобы лететь самолетом, не нужно предъявлять справку о хорошем поведении, о прилежании и о том, что все в порядке.
Трое взяли машину и поехали на улицу, где жил Омар; вместе вошли они в дом и поднялись по лестнице.
Открыв чемоданы, они вытащили оттуда лопаты и прочие мелочи, которые им больше были не нужны. Затем стали оглядываться в скромном жилище Омара, чтобы найти какие-то вещи и заполнить ими пустые места в чемоданах, вещи, которые годились бы как тайники для денег на случай, если таможенник откроет чемоданы. К счастью, паспортного контроля в Швецию больше не было!
— Может, мы найдем какую-нибудь обувь или что-либо в этом роде на чердаке пекарни? — спросил Подхалим.
— Пойду посмотрю! — ответил Омар.
Расмус и Подхалим последовали за ним на большой чердак, чтобы помочь ему присмотреть подходящую одежду и старую обувь.
Десять минут спустя двое дружков с довольным видом снова вошли в комнату. Взяв чемодан Омара, они опрокинули его содержимое на стол и быстрым движением рук поделили деньги между собой. Затем, рассовав как могли свои капиталы в чемодан и рюкзак между вязаными кофтами и трусами, весело крикнули на чердак «прощай!» и пожелали скорейшей встречи. Все такие же довольные, они спустились вниз по лестнице и вышли на улицу.
Они сели в автобус, который долго вез их по пути в аэропорт Флесланд. Никто не повернул голову им вслед, никто не шептался при виде их, никто не показывал пальцем. Сплошная зеленая улица! Нечего бояться. Самолет уже стоит. У них оставалось еще время для легкого завтрака в ресторане.
Теперь они уже не разговаривали друг с другом, они сидели, погруженные в собственные мысли.
— Хочу сказать тебе только одно, — начал Расмус. — Ничего тебе не поможет, даже если ты будешь думать так, что у тебя треснет голова.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Подхалим.
— А то, что тебе не удастся поддеть меня на крючок, и тебе ни за что не связать меня, и не стянуть мои вещи, как не удастся и все прочее, что ты пытался придумать.
— Как тяжко, должно быть, тому, у кого такие дурные мысли, — огорченно сказал Подхалим.
— У меня точь-в-точь такие же мысли, как и у тебя, — подтвердил Расмус.
— Думаю, лучше мне из Осло поехать в Копенгаген, — сказал Подхалим. — У меня нет большого желания делить кров с тобой, и с твоими друзьями в Швеции.
— Ладно, ладно! — согласился Расмус. — Возразить тут нечего!
Непохоже было, чтобы они стали на этой почве недругами, они
улыбались как люди, которые понимают и ценят друг друга, восхищаются наивностью друг друга.
— Самолет в Осло! — предупредил громкоговоритель, и двое дружков, подхватив ручную кладь, встали в небольшую очередь у ворот.
— А вы не откроете, фрёкен? — спросил Расмус красивую юную стюардессу, такую кроткую и милую, стоявшую в ожидании у ограждения.
— Конечно, — сказала она. — Мы ждем только сигнала.
Расмус и Подхалим смотрели на светлый большой самолет
с распростертыми крыльями, так красиво лежавший на своих маленьких колесах, — самолет, который унесет их прочь от всех трудностей и всех запутанных вопросов, от Сони в куче грязного белья и от Омара в кадке из-под муки, от мальчишки в снежном сугробе и от Бергенской Окружной тюрьмы, от здания суда, где судья восседал за темной решеткой, и оглашал законы, и присуждал штрафы! Прочь от всего глупого и скучного, от надоедливой работы и мелкого плутовства — навстречу светлому будущему в чужой стране! Они были так заняты своими мыслями, что не заметили буквально ничего, пока не почувствовали чью-то руку у себя на плече и, обернувшись, не увидели прямо перед собой лицо полицейского.
— Идем! Спокойно!
Уже подходя к полицейской машине, они услыхали, как светлая, красивая стюардесса сказала:
— Пожалуйста! Самолет в Осло!
Они услыхали, как цепь, преграждавшая вход на летное поле, со звоном упала на землю. И когда они уже сидели в машине по дороге в город, они услыхали, как у них над головой гудит самолет по дороге к свободе.
Кари нужно было уезжать обратно в Берген. Да, Юннесдалу и другим, конечно, тоже. Но Кари — это Кари! Нильс, стоя на перроне, почесывал ее за ухом, и ему казалось, что она бесподобна. Ах, о своем заветном желании он не смел даже думать, не то что говорить. Ведь прошлым летом что-то в этом роде он уже сказал и получил отказ — потому что был слишком мал и слишком глуп.
И вот об этом сказал отец! Он сказал совершенно то же самое, что засело у Нильса в голове, и так прочно, что вытеснило все остальное.
— Скажи мне, Юннесдал, — обратился к проводнику отец. — Я вижу, что Кари не так уж молода, но вы все же ждете от нее детенышей?
И Юннесдал ответил, что да, об этом он думал.
— Тогда я охотно купил бы у вас щенка, — сказал отец. — Если только они не все уже обещаны.
— Все будет в порядке, все!
Нильс едва поверил собственным ушам. Все будет в порядке, все! Все будет в порядке, все! Щенок от Кари! Все будет в порядке, все!
Поезд ушел, и отец с Нильсом остались на перроне одни. Нильс повернулся, чтобы идти домой, но отец сказал, что им надо еще пойти по одному делу.
— Лучше, если ты пойдешь со мной, Нильс!
Они шли вдвоем по дороге, Нильсу было любопытно, куда это идет отец. В особенности, когда они остановились перед домом Монсена и отец постучал в дверь его квартиры. Отец, вероятно, никогда не думал о том, чтобы привлечь Монсена к ответу, или оскорбить его, или потребовать от него извинения! И вот теперь, когда все было так хорошо! Неужели отец может, неужели отец может желать этого! Неужели он может даже подумать о таком! А иначе — зачем ему идти к Монсену?
Один тявкнул, и Монсен вышел в домашних туфлях в коридор. Глаза у него были сонные.
— Что случилось? — спросил Монсен.
Вид у него был такой, словно ему хотелось сказать что-то еще. Он словно жевал эти слова, нащупывал их, словно больной зуб. А потом сказал:
— Входите!
Отец с Нильсом стояли в комнате Монсена, и Монсен работал челюстями, словно во рту у него была таблетка, которую он не хотел выплевывать, но которую он не мог проглотить.
— Я пришел поблагодарить вас, — сказал отец. — Нильс и я пришли поблагодарить вас за ту бескорыстную работу, которую вы проделали тогда ночью, чтобы отыскать моего мальчика.
— Я не нашел его! — заметил Монсен.
— Но желание найти и ваши старания были не менее прекрасны и не менее велики, — возразил отец. — Именно это и засчитывается.
— Но не в том случае, когда речь идет о часах, — произнес Монсен. — Либо часы идут верно, либо неверно. А старание ни капельки не засчитывается, хоть надрываетесь вы целый день напролет. Если часы не идут верно, старания ваши — безрезультатны.
— Да, но люди все же не часы! — возразил отец.
