Директора заводов и фабрик, «мотивируя тем, что, мол, мы выполняем заказы оборонной промышленности»[657], стремились задержать своих работников, «всякими путями не отпускать рабочих, бронируя их в цехах»[658]. Например, в Красногвардейском районе Ленинграда из 8911 отобранных в ополчение добровольцев к 9 июля прибыло в подразделения только 3770. Остальные были оставлены или задержаны на производстве. В Свердловском районе Ленинграда из 7809 добровольцев, отобранных штабом формирования, на 8 июля явились в части 6070 человек[659]. В Кировском районе, где уже к 1 июля было подано 2661 заявление добровольцев[660], в первые дни формирования 1-й стрелковой дивизии ЛАНО было возвращено на Кировский завод сразу 500 добровольцев, а вместо них заводской военно-учетный стол направил военнообязанных с повестками[661]. Некоторые предприятия города вовсе не дали ни одного человека в ополчение. По воспоминаниям ленинградца М.М. Боброва, работавшего на заводе «Прогресс», в первые дни войны директора заводов пытались сопротивляться бесконтрольному уходу с рабочих мест ценных сотрудников в ополчение: «Каждый работник стоял на строгом учете, имел военную бронь, и директор пригрозил нам казарменным положением, если мы обратимся в военкомат с заявлениями записаться добровольцами»[662].
Ответственные за формирование ополчения райкомы через парткомы предприятий нередко проводили линию на выполнение разверстки любой ценой, борясь с «практикой „придержки“» добровольцев[663]. В ответ на аргументы администрации организаторы предлагали им изыскивать «трудовые резервы». Были случаи, когда после определенного нажима со стороны партийных органов, а также идя навстречу требованиям добровольческой массы, руководители ряда предприятий предпринимали радикальные меры, фактически прекращая производственный процесс. Например, в Москворецком районе [Москвы] директор завода № 749 им. 1 Августа «построил всех записавшихся в ополчение и привел их в райком на пункт формирования. Их было человек 600 – все мужчины. И завод остановился. Его за это, помню, даже отругали…» – вспоминал бывший заведующий военным отделом Москворецкого РК ВКП(б) И.Ф. Данилин[664]. Участник формирования 21-й дивизии Московского ополчения Б. Маркус отмечал, что «во многих организациях создавалась непосредственная угроза работе предприятий»[665]. Но в целом опасность «оголить предприятия»[666] вынуждала сдерживать власти и администрации предприятий и учреждений как собственное служебное рвение, так и энтузиазм масс. Первый секретарь Куйбышевского райкома ВКП(б) Москвы Н.М. Шахова вспоминала: «По некоторым наркоматам записались абсолютно все, а потом наркомы звонили и говорили: „Мы не можем же оголять наркомат и отпускать всех в народное ополчение“. Приходилось оставлять народ»[667].
Наиболее предприимчивые руководители, договорившись с партийным руководством, предварительно отбирали по списку тех работников, которых «можно безболезненно отпустить с производства». Потом «отобранные товарищи» «изъявили согласие идти в дивизию»[668].
По ходатайствам предприятий и профильных наркоматов в первые же дни происходило откомандирование из ополчения ценных работников. Только из 4-й дивизии народного ополчения Москвы было отсеяно 1,5 тыс.[669] На Кировском заводе в Ленинграде первоначально предполагалось сформировать два полка, танковый батальон и артиллерийский дивизион. Однако, чтобы не остановить работу стратегически важного оборонного предприятия, Военный совет Северного фронта распорядился ограничиться формированием одного полка кировцев[670].
Ситуация с изъятием из народного хозяйства лучших работников усугублялась тем, что в первые недели войны низовые партийные организации (парткомы предприятий и учреждений), а также райкомы ВКП(б) не имели четких указаний о количественных и качественных (кроме расплывчатого требования набора «лучших людей») параметрах ополчения. Поэтому все стремились работать на опережение, стараясь предугадать дальнейший ход событий и перевыполнить план. На практике это означало, что из народного хозяйства изымалось избыточное количество работников.
В последующем, очевидно, эта ошибка была учтена. При формировании в июле 1942 г. добровольческого Сибирского стрелкового корпуса разбронирование лиц, состоявших на спецучете военкоматов, осуществлялось строго по квотам. Заявления кандидатов рассматривали тройки в составе директора учреждения, секретаря партийной организации и представителя военкомата. При этом неофициально у кандидатов требовали найти себе замену на рабочем месте, например родственника[671]. Подготовка замены у станка как условие зачисления добровольцем практиковалась и при наборе в Уральский добровольческий танковый корпус в 1943 г. На место добровольца становились его младший брат, сестра, жена и даже мать[672].
Итак, добровольцы-ополченцы, очевидно, представляли социальные слои, являвшиеся главными бенефициарами сталинского социалистического строительства 1930-х гг., – промышленные рабочие, инженерно-техническая и культурная интеллигенция, государственные служащие, учащаяся молодежь. Стремительно росший за счет развития промышленности и связанной с ним социальной сферы советский город давал наиболее индоктринированное сталинским вариантом социализма население, готовое делегировать десятки тысяч добровольцев – своих «лучших людей».
Привилегия добровольцев: территориально-производственный принцип комплектования
Все добровольческие формирования в годы Великой Отечественной войны комплектовались личным составом по местному или корпоративному признаку, имевшему многочисленные частные варианты – производственные, территориально-региональные, национальные, гендерные и т. д. Это находило свое отражение в разнообразных наименованиях или сочетаниях наименований, указывавших на локальную специфику их комплектования («добровольческая», «народного ополчения»), топонимических указаниях («Сибирская», «Ярославская», «Ивановская», «Кубанская», «Киевского района Москвы»), указаниях на партийную принадлежность («Коммунистическая»), социальных и гендерных маркерах («казачья» «рабочая», «женская»), почетных патронимах («Сталинская», «имени Фрунзе») и т. п.
Сами наименования наталкивают нас на мысль о том, что здесь применялся хорошо отработанный в 1920—1930-х гг.
территориальный принцип комплектования войск Красной армии, предусматривавший привязку района комплектования каждой воинской части к определенной административной территории, достаточной для ее пополнения личным составом в условиях мирного и военного времени. Территориальный способ комплектования был относительно дешев за счет радикального сокращения воинских перевозок и возможности прохождения военного обучения на кратковременных сборах без длительного отрыва от дома и места работы; а локальные соседско-родственные (земляческие) связи, как считалось в межвоенный период, скрепляют воинский коллектив за счет привносимой в него готовой устойчивой коммуникации между красноармейцами. На рубеже 1920—1930-х гг. территориальный способ комплектования сосуществовал наряду с традиционным кадровым. Перед войной, как уже говорилось выше, от территориального принципа комплектования отказались в пользу экстерриториального, позволявшего свободно маневрировать людскими ресурсами для формирования войсковых группировок требуемой плотности на западных границах страны. Прежде поощряемое землячество в период коллективизации, напротив, было дискредитировано в глазах власти, став дополнительным фактором напряженности в воинском коллективе, поскольку земляки были склонны к группировкам и так называемым крестьянским настроениям – проявлениям недовольства и неповиновения военным начальникам.
В годы Великой Отечественной войны довоенный территориальный принцип применялся в малых городах и в сельской местности при формировании ополчения – из-за относительно малой плотности населения районы комплектования охватывали большую территорию. Так комплектовались казачьи добровольческие дивизии на Дону и на Кубани в 1941–1942 гг.: «В начале в каждой станице стоял взвод, в каждом районе – сотня или эскадрон. Из 8—10–12 районов создавался полк…»
