Алехин молчал.
— Что ж, извините, — Синьков поднялся.
— Погоди! — остановил его Алехин. — Куда ж ты глядел в прошлый раз, когда я с твоим прибором три дня возился?
— Я к вам, Павел Егорович, пришел с просьбой. А не упреки выслушивать.
— И он упреков не любит! — Алехин кивнул в ту сторону, где над верстаком виднелась каштановая шевелюра сына. — У тебя есть руки да голова в придачу. Или забыл наш разговор в подвале? А я помню. Так что иди-ка ты отсюда по-хорошему.
Синьков криво усмехнулся. Редко он выглядел таким растерянным. Даже новый костюм словно бы обвис на нем. Медленно повернувшись, он вышел из цеха.
Несколько минут в бригаде молчали. Первым томительную паузу прервал Сопреев.
— Ну и хитрец! Недаром за дипломом гонится, в большие люди выскочит. Испугался, что опять план завалит, так на мировую пошел.
— Перестань! — резко оборвал его Алехин.
— Ты на меня, Паша, не очень-то кричи. Я тебе вроде не сын и не жена. — Сопреев взглянул на Алехина и притих.
Кирпотин достал из ящика ветошь и принялся тщательно вытирать перепачканные маслом пальцы.
— Слышь, Паша! Надо помочь ребятишкам.
Алехин молча взял карандаш и что-то пометил в чертеже.
— Говорю, помочь надо ребятам. Неприятности у них могут быть. — Кирпотин швырнул ветошь в ведро.
— Помогай. — Алехин не поднимал головы.
— А ты?
— Я свое сказал.
Сопреев насмешливо посмотрел на Кирпотина. Но не только насмешку уловил Кирпотин в этом взгляде. Была в нем уверенность в извечном порядке вещей. Дело, конечно, не в столкновении с Синьковым — это мелочь. Главное в другом, хорошо известном ему, Сопрееву. Все в этом мире предопределено. Лишь необходимо следить за тем, чтобы своими неразумными поступками глупцы не смогли бы потревожить стройную пирамиду его, сопреевского, мироздания. Не сломать, нет. Именно потревожить. Ибо сломать им это мироздание не под силу.
Сопреев извлек из ящика фарфоровую кружку. На ее стенке красный котенок удивленно смотрел на красного мышонка. Оторвав кусок газеты, Сопреев тщательно вытер кружку и направился в коридор к автомату с газированной водой.
Кирпотин сложил разбросанные детали и убрал прибор с верстака. Фетровая подстилка соскользнула. И тут внимание Кирпотина привлек сложенный вдвое тетрадный листок, который лежал под фетром. Кирпотин сдвинул со лба очки. Может, нужная бумага валяется? С первых же прочитанных слов им овладело беспокойство. Что это за письмо? Как оно попало сюда? Ну и дела! Так вот что искал Сопреев на своем верстаке. Конечно, это его почерк. Аккуратный, твердый. Сопреев в обед не уходил, а остался в цехе. Видно, ему кто-то помешал, он и спихнул бумагу под фетровую подстилку на верстаке Кирпотина.
— Наша, ты в обед не был на месте?
— Уходил. Минут тридцать обедал, — ответил Алехин.
— А когда вернулся, что Мишка-то делал?
— Сидел за твоим верстаком.
— За моим? — Кирпотин вспомнил, что из заготовительного цеха принесли детали и сложили их на верстак Сопреева. Вот тот и подсел на его место.
— А что случилось? — поинтересовался Алехин.
— Вспугнул ты Мишку. Он и пихнул это мне. — Кирпотин положил на чертежи тетрадный листок.
«В группу народного контроля, — прочитал Павел, — Совесть коммуниста не позволяет мне молчать. Полученные из обработки корпуса имеют брак литья. Его старательно закрасили в красильном цехе. С ведома главного инженера и главного конструктора. Без разрешения отдела главного технолога меняют режим обработки. Кроме этого, я хочу обратить внимание на принцип работы главного конструктора Лепина…» На этом фраза обрывалась.
А может, что не он? — растерянно проговорил Алехин.
— Почерк его.
— Так ведь он же беспартийный! — удивился Алехин.
— На то она и анонимка, чтобы сбить с толку, — рассудительно сказал Кирпотин.
— Анонимка? С чего ты взял? Может, он и подписался бы в конце.
— Жди! Выдал себя за партийного и в конце подпишется? — с сомнением проговорил Кирпотин. — А ведь ты, Паша, общественный судья…
— Все я, Саня, понимаю, — прервал его Алехин и, помолчав, добавил — А с другой стороны, если действительно скрытый брак литья, об этом заявить надо.
— Надо, — согласился Кирпотин. — Только почему же не открыто? Зачем выдавать себя за совестливого коммуниста? Важно не только что сказать, но и ради чего это сказать. Что же будем делать, Павел?
Алехин повертел в руках листок, затем протянул его Кирпотину.
— Положи на место. Как было.
2
Директор смотрел, как за окном появляются и исчезают крупные снежные хлопья. «Как балерины, когда перебегают освещенную софитами сцену», — неожиданно подумал Смердов и спросил Всесвятского:
— Вы любите балет?
Всесвятский озадаченно почесал затылок, потом взглянул на разложенные по столу бумаги.
— Кто его знает! — проговорил он наконец. — Бывает, смотрю по телевизору… А что?
— Да так… — Смердов вглядывался в холодное стекло. — Понимаете, Игорь Афанасьевич, иной раз хочется что-то вспомнить. Ведь столько лет живу на земле, а четко помню лишь две вещи: траншею под Минском, меня тогда ранило в живот, и стену дома, что напротив. Хоть сейчас темно, но представляю ее до мельчайшей трещинки.
— Да. Темнеет рано. — Всесвятский досадовал, что разговор ушел куда-то в сторону. Но сказать об этом директору было неловка.
— Конечно, есть и другие воспоминания, — подумав, продолжал Смердов. — Дети, внуки. Любопытные встречи, события. Да и от заводских дел никуда не денешься, все это не то…
— Придумываете, Рафаэль Поликарпович, — осторожно проговорил Всесвятский. — Стоите у окна. Вот вам все и кажется…
— Как все мне кажется? Мне ведь не кажется, что вы уволились и вдруг решили вернуться.
— Не вдруг, — поправил Всесвятский.
Перед отъездом в командировку к нему домой зашел Греков. Извинился за поздний визит. Было уже одиннадцать, а просидели потом до двух ночи. Греков был возбужден, часто курил. Порой казалось, что его мысли заняты вовсе не тем, что составляло предмет их беседы. В ту ночь он и уговорил Всесвятского вернуться на завод. Тот взял два дня на размышление. И вот сегодня явился в кабинет к Смердову, подал заявление о восстановлении его на заводе.
— Чем это вас Греков прельстил? — Смердов отошел от окна. — Вас, отлично знающего завод.
— Именно тем, что я не знаю.
Гладкий желтоватый череп Всесвятского почудился Смердову большим, умело вылепленным снежком, непонятным образом проникшим в теплый кабинет. И если немного подождать, снежок растает.
— Наш главный инженер в последнее гремя выступает в роли, имеющей весьма отдаленное отношение к его прямым обязанностям. Не всегда он следует и здравому смыслу… — взглянув на собеседника, Смердов запнулся. — Вы что-то хотели сказать?
— Нет, ничего, — ответил Всесвятский. — А впрочем… Здравый смысл часто путают с излишней предусмотрительностью. Мол, человек здравомыслящий, то есть никому не мешает, живет тихо. Так называемое здравомыслие — это не лучший вариант существования.
— Вот как? — Смердов усмехнулся. — Не замечал я раньше у вас подобных настроений.
— А вы не задумывались, почему я ушел от вас, Рафаэль Поликарпович? Нет? Жаль. А Греков задумался, хотя мы с ним были в гораздо худших отношениях, чем с вами. Он мне сказал: возвращайтесь. Я ему поверил и принес это заявление. И вдруг вы говорите, что Греков — фантазер, что я обольщаю себя и поступил легкомысленно, порвав с институтом.
На столе поверх каких-то бумаг лежала папка. Директор приподнял ее и придвинул к Всесвятскому.
Протокол комиссии народного контроля. Ознакомьтесь.
Всесвятский посмотрел на часы. Затем достал перетянутый резинкой футляр от очков.
— Сколько времени? — спросил Смердов, усаживаясь в кресло.
— Что? Времени? — Всесвятский вновь взглянул на часы. — Семь минут пятого.
— В четверть пятого у меня совещание по этому вопросу. — Смердов ткнул указательным пальцем в папку.
— Хорошо, хорошо, — пробормотал Всесвятский, не зная, как истолковать это предупреждение. — Мне уйти?
— Зачем же? Пересядьте куда-нибудь. Здесь сядут ревизоры. — Смердов поморщился. — Слово-то какое? Ревизоры!
Всесвятский взял папку и, сутулясь, направился к старому креслу, стоявшему в углу.
— Кстати, кого бы направить в командировку в Москву? — спросил Смердов. — Я получил телеграмму от Грекова. Ему нужна помощь экономиста.
— Вы у меня спрашиваете? — Всесвятский выпрямился.
— А у кого же? Вы заведуете отделом.
— Ну, что ж… Допустим, Татьяну Алехину. Или нет. Лучше Глизарову. Она дипломированный инженер.
— Хорошо, Глизарову… Чем это вас так удивил мой вопрос?
