— А ты, типа, белый и пушистый? — неожиданно и как-то холодно спросил Виталик.
— Не понял, — удивился Просвирин, не понимая, как отвечать на такой иезуитский вопрос.
— Слушай, ну ты дурика-то не включай. Ты такого там на сцене нагородил, что я вообще удивлен, как тебя до сих пор не посадили.
Тут Просвирин почувствовал невероятную тяжесть в голове, словно ему в черепную коробку залили бетон.
— Ты о чем? — спросил он каким-то чужим голосом.
— Да о том, — хмыкнул Виталик и передразнил учителя: «Мне нравится резать! Мне нравится убивать! Кровь! Много крови! Дайте крови!» Интересно, чего ты ждал после таких признаний? Может, премию матери Терезы, а?
— Каких признаний? Какой Терезы? Я ничего не понимаю. Я что, правда, такое сказал?!
— Слушай… Я, конечно, знал, что в тихом омуте черти водятся, но чтоб в таком тихом да такие черти… это даже для меня перебор. Ты уж извини. Образованный, интеллигентный, за «Спартак» болеешь и на тебе…
— Да я же ничего не помню! Я же в бессознанке был!
— Вот-вот. И убиваешь, наверное, тоже в бессознанке. Сходил бы ты к психиатру, мой тебе совет.
После этого в трубке раздались короткие гудки.
Просвирин растерянно замер, уставившись куда-то вдаль, где садилось маленькое осеннее солнце. Теперь оно уже не улыбалось, как раньше. А испуганно убегало от Просвирина за горизонт, словно боясь, что тот его тоже может невзначай прикончить.
«Так вот в чем дело, — подумал учитель с тоской. — Пока мне на сцене снились радужные сны, мой язык наплел с три короба». Сразу стало ясным и логичным поведение людей. И молчание зрителей после сеанса. И этот удар по носу после вопроса о жене. И странные взгляды прохожих. Еще бы! Весть о маньяке-убийце вмиг разлетелась по крошечному Фадеевску (по малочисленности город был в России на втором месте). Пазл сложился. Но боже, каким же он был уродливым!
Просвирин принялся мысленно проклинать всех и вся: чертов гипнотизер! чертов сеанс! чертова Ольга, подговорившая его пойти на сцену! Во рту стало кисло, в голове пусто, на душе грустно. Идти было некуда. Разве что к психиатру. Алексей вспомнил, что знает одного психиатра по фамилии Гуляшов. Это был бывший одноклассник Ольги. Алексей знал его шапочно, телефона не имел, но был в курсе места работы, тем более что в Фадеевске был всего лишь один крупный медицинский центр.
«Сегодня суббота, он вряд ли принимает, — размышлял Алексей. — Послезавтра с утра и отправлюсь».
Он решил позвонить директору школы, чтобы предупредить, что в понедельник опоздает. То, что опоздание будет связано с визитом к врачу, Просвирин решил опустить.
Однако тут Алексея ждал новый удар. Директор поздоровался сухо, хотя и не грубо. Но едва Просвирин начал говорить что-то про возможное опоздание, неожиданно перебил.
— Понимаете, Алексей Викторович… у нас намечается сокращение штата. Сами понимаете, кризис, то да се. К сожалению, ваша кандидатура уже утверждена педсоветом школы.
— А почему моя? — спросил Просвирин, хотя уже догадался. Правда, он никак не ожидал, что новость о сеансе так быстро разнесется по городу. Впрочем, вполне вероятно, что директор тоже был среди зрителей.
— Давайте не будем скандалить, Алексей Викторович. Будьте, в конце концов, мужчиной, — выдержал паузу и неожиданно закончил: — Если человеком быть не умеете.
После чего повесил трубку.
Алексей схватился за голову и тихо заскулил. Всё, всё рухнуло в одно мгновение! Работа, семья, друзья. Как отрезало. Но главное, он не понимал, почему. Ну хорошо, ляпнул он там что-то во сне. Так, может, под гипнозом он себя кем-то вообразил — убийцей каким-то. Или просто выскочила где-то прочитанная-услышанная фраза. Он же был человеком впечатлительным, ранимым, тонко организованным. Крови! Крови! Сиськи-письки! Что за чушь?! Это вообще не он! Он — это человек, любящий свою дочку и свою жену, любящий свою работу, любящий посидеть вечером под уютным светом торшера с хорошей книжкой в руке. Никогда у него и в мыслях не было никого убивать. Тем более что-то там отрезать и в рот пихать. Черт знает что такое!
Тут Просвирин почувствовал, что в своем праведном возмущении он что-то сам себе недоговаривает. Он сосредоточился и вдруг… все мысли пошли в обратном направлении, словно пущенная задом наперед кинопленка.
А что рухнуло-то? Счастливая семейная жизнь? Так нет ее. Жена никогда не разделяла его гуманитарных пристрастий. Все ее друзья и подруги говорили на темы, которые Просвирину были совершенно неинтересны. А его темы, в свою очередь, не интересовали их. Дочка? Дочка всегда была на стороне матери. Достаточно вспомнить, как она наябедничала маме, что видела папу с какой-то блондинкой. А это была просто случайная девушка, которая попросила Алексея помочь ей донести порвавшийся пакет с продуктами. Да и не слушала его никогда Полина. Даже сказки, которые он ей рассказывал, и те были для нее скучны. И каждый раз, когда смотрел он на нее, видел мать — ну хоть бы что-нибудь было от него! В лице, в фигуре, в мыслях. Ничего. Та же коровья глупость в глазах, что и у матери. Те же истерично-капризные манеры. То же полупрезрение к отцу-неудачнику. А какие у него друзья? Виталик, у которого даже нет высшего образования и с которым только и можно, что обсудить бытовые проблемы? И кроме Виталика, никого. А может, он сделал блистательную карьеру? Так тоже нет. Хотя когда-то вроде подавал надежды. Играл в своем родном Магнитогорске в небольшом оркестре. Собирался ехать в Москву поступать в музыкальное, но потом испугался, что провалится, и раздумал. Потом преподавание, знакомство с Ольгой и вот Фадеевск. Сильная карьера. Хотя, конечно, преподавание — занятие благородное. Хоть и неблагодарное. Граничит с самоотречением. Но если б он получал от этого преподавания хоть какую-то радость. А так… В школу шел, как на завод. Смену оттрубил, и слава богу. И потом, эти ученики с их вечными включенными мобильными, играми, рингтонами и щеголянием друг перед другом новыми кроссовками, новыми телефонами, новыми наушниками. Неудивительно, что после работы он опрометью бежал домой, но опять же не к жене с дочкой, а к книгам. Что же получается? Ничего не было, что ли? А что же было? Сам он от людей отстранился или они от него? Сам он от жизни убежал или жизнь от него отвернулась? И как же ему вернуться в ее лоно? Как ощутить ее и стать одним из живущих? Но что же тогда рухнуло, если ничего не было? И разве можно сравнить то, что рухнуло, с тем чувством счастья и гармонии, которое на него нашло после сеанса?
В растрепанных чувствах Просвирин встал с лавочки и зашагал в сторону круглосуточно работающего кафе на углу. В нем Просвирин планировал переночевать, а точнее, пересидеть ночь. Однако едва он ступил внутрь, как в кафе начался настоящий переполох. Посетители повскакивали с мест, какая-то особо впечатлительная барышня даже завизжала, словно ее уже резали. Пожилой охранник побелел как полотно, выхватил пистолет и с перекошенным лицом бросился к учителю. Подбежав, он стал нервно трясти дулом перед носом у Просвирина. При этом выглядел охранник гораздо более испуганным, чем сам Просвирин. По крайней мере, он так и не смог выдавить из себя ничего членораздельного. Только тыкал в лицо Просвирину пистолетом и угрожающе булькал, словно у него в горле была трахеотомическая трубка. Просвирин попятился и поспешно покинул кафе. Отходя от здания, он обернулся и увидел бледные лица посетителей. Они смотрели ему вслед, прижавшись к стеклам, — в свете заходящего солнца они выглядели жутковато. Как мертвецы.
Просвирин решил пойти на вокзал, но оттуда его выпроводили милиционеры. Попробовал забраться на склад при трикотажной фабрике, но его выгнал сторож. Исчерпав все возможные варианты максимально удобной ночевки, Просвирин вернулся в родной подъезд и, забравшись на верхнюю лестничную площадку, устроился на полу около мусоропровода. Вонь там стояла страшная, но рядом с мусоропроводом проходили трубы отопления, и их тепло было спасительным.
Утром, измученный бессонницей из-за холодного пола и бесконечного бульканья воды в трубах, Просвирин встал и размял затекшие мышцы короткой гимнастикой. Спускаясь по лестнице, дернул ручку двери собственной квартиры, но так, на всякий случай. Дверь икнула запертым замком. Звонить и стучать он не стал.
Все воскресенье Просвирин прошатался по городу. Несколько раз звонил жене, но там никто не брал трубку. Возвращался к квартире, осторожно звонил и дергал ручку двери — безрезультатно. Мелькнула шальная мысль — а не взломать ли дверь? Но Просвирин ее решительно отмел, так как всегда боялся противоправных действий, а тут возьмут и повесят ограбление со взломом. И так уже готовы черт-те в чем обвинить. Да и соседка наверняка стоит сейчас у двери, смотрит в глазок, а может, уже и вызывает милицию. Просвирин потоптался на лестничной клетке, затем быстро сбежал по ступенькам вниз. Вечером в квартире зажегся свет. Просвирин поднялся в очередной раз на родной этаж и тихо постучал в дверь.
