– Вы сказали, он дал вам визитную карточку, – напомнил Григорьев.
– На ней было только имя. И еще – профессор, доктор медицины, доктор философии. Не оказалось даже его отпечатков пальцев, хотя карточку он доставал из кармана голой рукой. Только мои отпечатки, понимаете, только мои.
Официант принес кофе и счет. Рейч опять замолчал.
– А связаться с кем-то из «лебенсборн» вы не пытались? Он ведь предлагал вам встретиться с ними, значит, встречался сам.
– Пытался, – равнодушно кивнул Рейч, – мне удалось разыскать двенадцать человек. Каждый из них смотрел на меня, как на психа, и повторял: доктор Штраус погиб. Его нет. Только одна женщина призналась, что он часто ей снится, и сказала, что, наверное, мне он тоже приснился. Последний его визит был, правда, больше похож на сон. Я валялся с тяжелой пневмонией. Тогда у меня еще была другая сексуальная ориентация, так сказать, нормальная. За мной ухаживала подруга, милая, добрая девушка, ее звали Гудрун. Я лежал дома, с высокой температурой. Гудрун вышла куда-то. Не знаю, возможно, она забыла закрыть дверь. Я проснулся оттого, что кто-то был в комнате, сидел возле моей кровати. Я помню это кошмарное чувство. Мне хотелось крикнуть, но я не мог выдавить ни звука. Он положил мне руку на лоб. Рука была вполне живая, сухая и прохладная. Он сказал, что у меня сильный жар, чтобы я не напрягался, не пытался говорить, он все понимает без слов. «Ты хотел сдать меня, Гейни. Я не сержусь. Для меня это не опасно. Пойми, Гейни, я им нужен. Они никогда не решатся судить и казнить меня. Для них это все равно, что судить и казнить самих себя. Они меня берегут. Они сдувают с меня пылинки. Я живу в Вашингтоне, у меня отличный дом, в моем распоряжении большая научная лаборатория и сколько угодно живого материала для опытов. Сыворотка правды, эликсир счастья, эликсир отваги. Все это мои know how, мои подарки и сладости для божьих деток. Но особенно нравится им мое последнее изобретение, методика изготовления человека-бомбы. Видишь ли, человека можно с помощью химии и гипноза заставить сделать все, что угодно. Но проблема в том, что загипнотизированный, набитый наркотиками, он выглядит неважно, туго соображает. Нельзя сделать из человека робота так, чтобы он сохранил здравый рассудок, ясный взгляд и, тем более, интеллект. Сегодня я близок к решению этой проблемы. Мои люди-бомбы сумеют действовать разумно и будут выглядеть нормально. Божьи детки в восторге от таких игрушек, в будущем они наладят массовое производство».
Рейч замолчал, машинально открыл папку со счетом, достал кредитку.
– Не надо. Я заплачу, – предложил Григорьев.
– С какой стати? Вы уже платили в русском ресторане, когда у меня украли бумажник. Это было значительно дороже. Теперь моя очередь. Знаете, Андрей, прошло столько лет, а я до сих пор иногда чувствую его руку на лбу. Я молчал. Он говорил. Но это был диалог. Он отвечал мне, точно читая каждую мою мысль, каждое чувство. Потом он исчез. Я не слышал, как хлопнула дверь. Через минуту вернулась Гудрун. Около недели я не мог говорить. Просто не мог, и все. Ком стоял в горле. Позже я спросил ее, встретила ли она кого-нибудь в тот день возле нашей двери, на лестнице. Нет. Никого не встретила. Неделю, пока я молчал, со мной происходили ужасные вещи. Во сне, наяву, я видел целые куски жизни доктора Отто Штрауса, я смотрел на мир из его глазниц. Война, концлагеря, газовые камеры, опыты на живых людях. Моя немота и кошмары закончились, лишь когда мне удалось снять с пальца перстень, который он надел мне, перед тем как уйти. Надел и сказал: «Еще один подарок. Приз победителям».
Пока Рейч говорил, они успели выйти из ресторана. Медленно шли по набережной. Григорьев слушал молча, не перебивая.
– Я не понял его тогда, – Генрих виновато, мягко улыбнулся. – На перстне с внутренней стороны, если посмотреть через лупу, можно прочитать имя: Отто Штраус. Я больше не надевал его на палец, все не мог забыть, как молчал неделю и какие мне виделись кошмары. Я показывал перстень всем, кто интересовался моей коллекцией. Мне хотелось избавиться от него. Просто выкинуть не решался, чувствовал, что лучше всего продать. Продать и забыть. Но тридцать лет покупателей не находилось. И вот всего несколько месяцев назад явился Владимир Приз. Он купил перстень, не торгуясь, не задавая вопросов. Тогда мне стало ясно, о каком призе и о каких победителях шла речь.
– Вы уезжаете завтра? – откашлявшись, спросил Григорьев.
– Послезавтра. Не волнуйтесь, Андрей. У нас еще куча времени. Я вам позвоню.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
–Маша, я не понимаю, почему вы так интересуетесь этим актеришкой? – спросил Рязанцев с некоторой обидой. – Да, в него вкладывают хорошие деньги, его серьезно пиарят. Но сам по себе Вова Приз марионетка, ничтожество.
– Про Гитлера тоже так говорили, – проворчала Маша, тормозя у светофора.
– Про кого? – Рязанцев засмеялся.
Ей понравился его смех, искренний и вполне здоровый. Перед ток-шоу это было совсем неплохо.
Они ехали в «Останкино» на Машином черно-сером «Форде». Никакой охраны, никаких шоферов. Рязанцеву не пришлось долго уговаривать Машу сопровождать его. В каком качестве – неважно. Режиссер программы, когда узнал, что Евгений Николаевич приедет с американской журналисткой, очень воодушевился. В последнее время стало модно приглашать на ток-шоу разных иностранцев. Это поднимало передачу на международный уровень. Режиссер спросил, нужен ли переводчик, и был явно разочарован, когда узнал, что госпожа Мери Григ говорит по-русски почти без акцента.
– Гитлера даже после тридцать третьего года многие считали шутом, марионеткой, – напомнила Маша, трогаясь с места.
– Нет, вы это серьезно? – Рязанцев в очередной раз потянулся за сигаретой. – Вы искренне верите, что в сегодняшней России мальчишка, ничтожество Вова Приз может увлечь за собой миллионы? Я имею в виду людей, конечно. Людей, а не деньги.
– Да, я поняла, что вы говорите о людях, потому, что деньги в него уже вбиваются. Но мне не нравится слово «увлечь». Я бы сказала, заразить. Заразить бешенством. Боюсь, это уже происходит.
– Нет, Машенька, вы совсем запутались и меня запутали. Сегодня Приз состоит в моей партии, а она демократическая. О каком бешенстве вы говорите?
В салоне работал кондиционер, окна были закрыты. Маше надоело просить его не курить, он постоянно забывал, что она не выносит табачного дыма. На этот раз она решила схитрить, после светофора свернула к заправочной станции и с некоторым злорадством сказала:
– Вы лучше не закуривайте, Евгений Николаевич. Мне надо заправиться.
На станции, в ларьке рядом с кассой Маша купила бутылку воды без газа для себя и пакет ржаных сухариков для Рязанцева. Она знала, что он не удержится, начнет грызть, и остаток пути до «Останкино» ей не придется дышать табачным дымом.
– Маша, я не понял. Вы все-таки шутите или нет? Вы действительно считаете, что Вова Приз тянет на фюрера всея Руси? – спросил Рязанцев, когда она вернулась в машину. – Но это же полный бред! Сегодня в России фашизм невозможен. Тем более он не может зародиться внутри партии, идеология которой в принципе исключает любые проявления нацизма и насилия.
– Ох, Евгений Николаевич, идеология – штука эфемерная, она меняется легко и незаметно. Сегодня в России возможен пиар такого масштаба, такой чудовищной наглости, что он вполне может конкурировать с агитацией и пропагандой Третьего рейха. И, между прочим, среди пиарщиков немало людей, которые, как Геббельс, при слове «культура» готовы схватиться за пистолет.
– Пиар. Да, это, конечно, серьезно. Но не настолько. Всегда можно выключить телевизор и выкинуть газету. Никто тебя не отправит за это в лагерь. Все-таки лучше, когда уговаривают купить жвачку или проголосовать за вора, чем когда тебя строят в шеренгу и заставляют кричать «Ура!», «Хайль!», «Да здравствует!». Как сказал поэт Бродский, «но ворюги мне милей, чем кровопийцы». А мозги промывали и будут промывать, в разных социальных системах, разными средствами. Тут ничего не поделаешь. Скорее у вас в Америке зреет диктатура. Вы же там все свихнулись после одиннадцатого сентября. – Рязанцев зашуршал пакетом и принялся за сухарики. – Сегодня шансов взрастить своего фюрера у вас значительно больше, чем у нас. Европа и Россия пережили столько всяких кошмаров, а у вас – что? Война Севера с Югом, великая депрессия тридцатых, Вьетнам? Ну да, кошмар одиннадцатого сентября. Однако это произошло слишком недавно и быстро. У вас нет опыта настоящего страдания, унижения, хаоса.
– И вам это обидно, да? – ухмыльнулась Маша.
– Дело не во мне. Лично я люблю Америку и желаю ей только добра. Дело в исторической справедливости. Мы свое отстрадали. Иван Грозный, Ленин, Сталин. Мы диктатурой переболели, у нас надежный иммунитет. Коррупция, разгильдяйство, воровство. Это да, это про нас. Но в шеренги Россию сегодня уже никто не построит.
