– Зинаида Ивановна, если вы заранее знаете, что скажет Приз, может, и не стоит его допрашивать? – безнадежно вздохнул Арсеньев.
– Ничего я заранее не знаю. Допросишь, не растаешь. И не перебивай меня! Кстати, возьмешь у него автограф для моего внука, – она перевела дух, немного успокоилась.
– Зинаида Ивановна, у вас, кажется, зять работает в Службе спасения, – выпалил Саня.
– О, да, – кивнула она задумчиво, – очень скоро нас с тобой придется спасать, вытаскивать из того дерьма, в котором мы потонем, если я права.
– Я совсем о другом. Пропали четверо подростков. Один из них сын моей соседки, – Арсеньев быстро выложил ей всю историю, и пока он говорил, она почти пришла в себя.
– Ну и что? Заявления от родителей есть, ориентировки разосланы. Был бы ты уверен, что они находятся именно там, в заброшенном лагере. Но ведь ты не уверен, .правда? Можно поступить проще. Связаться с Лобнинским УВД, если прошли ливни, нет пожаров, они спокойно доберутся туда как-нибудь на машине или по воде.
– Я уже связывался. Никому не охота лезть в пекло без специального приказа. Да, огонь погас, но все вокруг еще тлеет, в любой момент может вспыхнуть, нужна техника, специалисты, достоверно неизвестно, что подростки именно там, к тому же прошло слишком мало времени, чтобы начинать активный розыск. Они не младенцы и не слабоумные старики.
– Ну вот, Шура, правильно. Успокойся и успокой .свою соседку. Я все понимаю. Но пока рано паниковать.
– В таком случае мне придется ехать туда самому.
– У тебя времени нет. – Зюзя прикрыла глаза и упрямо помотала головой. – Ты должен повторно допросить швейцара из «Кильки», добиться встречи с Владимиром Призом, причем первое – сегодня, второе, желательно, тоже.
– Гришка обязательно позвонил бы матери, – пробормотал Арсеньев, – он нашел бы возможность, тем более, у его приятелей есть мобильники. Пропали все четверо. Да, они не младенцы, они вполне дееспособны, и времени прошло мало. Но они пропали, и никто ничего не делает.
Зюзя достала пудреницу, губную помаду, щетку и принялась молча, нервно приводить себя в порядок. Арсеньев ждал. Наконец она произнесла, спокойно и ласково:
– Слушай, Шура, я поняла бы тебя, если бы этот Гриша был твоим сыном или братом. Но он всего лишь сын твоей соседки. Ты пока не уполномочен заниматься розыском потеряшек. Это не твое дело. К тому же нельзя исключать, что ребятки просто решили оттянуться, у них каникулы, им обидно торчать в Москве. Вспомни себя в этом возрасте. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я клянчила у своего зятя вертолет с бригадой спасателей? Или выписала тебе постановление о возбуждении уголовного дела на основании заявлений, поступивших от родителей? – Она тяжело опустилась в кресло, схватила газету со стола, начала обмахиваться, как веером. – Я не могу сейчас себя этим грузить. И тебе не позволю меня грузить. Считай, что я черствая злая старуха. Да. И нечего на меня так смотреть. Я все понимаю. Ты придешь вечером домой, и тебе надо будет что-то сказать соседке. Скажешь, что сделал все возможное. И это правда. Твоя совесть чиста. Извини. – Она принужденно откашлялась и еще сильней замахала газетой. – Все, Шура. К вечеру жду от тебя подробной информации о разговоре со швейцаром. И вот, кстати, – она бросила ему через стол газету, – Владимир Приз сегодня в прямом эфире, в «Останкино». Ты будешь умницей, если попытаешься отловить его там после эфира. – Она открыла ящик, долго в нем рылась, наконец извлекла яркий глянцевый журнал, быстро пролистала, бормоча: «Где же он, черт, да, вот, кажется, нашла…»
В середине журнала был вкладыш, календарь на 2003 год, с большим портретом Владимира Приза, в белой футболке, украшенной его же портретом. Зюзя аккуратно отогнула скрепки и протянула календарь Арсеньеву:
– Не забудь взять автограф, попроси, чтобы написал что-нибудь теплое моему Антошке. Ребенок его обожает.
Арсеньев вышел из кабинета, как побитый. Зюзя злилась, нервничала. Она знала, что поступила некрасиво, отмахнувшись от истории с пропавшими подростками. Формально она была права. И неформально тоже. Ей позарез надо было скинуть дело об убийстве писателя Драконова, и она не желала отвлекаться, взваливать на себя еще каких-то подростков, связываться с районными отделениями, оформлять, заниматься писаниной, докладывать руководству. Ради чего, в самом деле? Ради того, чтобы майору Арсеньеву не стыдно было смотреть в глаза своей соседке?
***
Кумарин ждал Григорьева в баре гостиницы.
– Опять была лекция о Третьем рейхе? – спросил он ехидно.
– Скорее, маленькая экскурсия, – вздохнул Григорьев.
– Ничего себе – маленькая! Второй час ночи! Что же в итоге?
– Он предлагал мне купить колечко с овальным бриллиантом, которое Магда Геббельс подарила на память летчице Ганне Рейч в апреле сорок пятого.
– Что у него за страсть – торговать кольцами, – покачал головой Кумарин, – Вове Призу – перстень Отто Штрауса, вам – колечко Магды Геббельс. Он как будто пытается всех окольцевать своими нацистскими реликвиями, как орнитолог птиц. Он что, хотел, чтобы вы его носили?
– Он знает, что у меня есть дочь.
– Он хотел, чтобы Машка носила кольцо Магды Геббельс? Нет, он точно свихнулся.
– Он сказал, что готов продать мне любую информацию, и даже собственную голову, но в придачу я должен взять это колечко. – Григорьев устало прикрыл глаза.
– Взяли?
– Нет, Я же у него ничего пока не купил.
– Коньяку выпьете? – спросил Кумарин.
– С удовольствием.
Пока молоденькая барменша наливала коньяк, они молчали. Кумарин смотрел на Андрея Евгеньевича с состраданием.
– Устали вы от него, Андрей? Кстати, я получил, наконец, информацию для вас. По моим данным, Рейч действительно в последнее время ни в какие контакты с террористами не вступал. Живет замкнуто. Иногда путешествует по Европе вместе со своим юношей, но самолетами не летает. Они ездят на машине, так что время поездок и маршруты точно выяснить не удалось.
– А тогда откуда ваши люди знают обо всех его контактах? – Григорьев зажмурился и сжал ладонями виски. – Все просто, – улыбнулся Кумарин, – если бы Рейч оставался значимой фигурой в том бизнесе, которым занимался многие годы, сейчас за вами непременно пустили бы хвосты. Но вокруг вас все чисто. Можно сказать, стерильно. Боюсь, кроме вас и милого Рики, старик сегодня никого не интересует.
– Тридцать лет назад к нему явился призрак нацистекого преступника Отто Штрауса, – пробормотал Григорьев.
– А, понятно, – кивнул Кумарин.
– У него были стеклянные уши, и пальцы не оставляли отпечатков.
– Я ему искренне сочувствую, – улыбнулся Кумарин, – и вам тоже.
– Всеволод Сергеевич, вы что-нибудь слышали о послевоенных секретных программах ЦРУ «Артишок» и «Блю-берд»?
Кумарин сдвинул брови, беззвучно забарабанил пальцами по столу.
– Что-то скандальное, из времен маккартизма. Несколько загадочных самоубийств молодых офицеров-разведчиков. Они выбрасывались из окон небоскребов, без всяких видимых причин. Да, что-то такое было. Вам нужна информация об этом?
– Не знаю, нужна ли, – Григорьев усмехнулся. – Одна из уток в Интернете: ЦРУ посадило в специальную лабораторию сотню нелегальных беженцев с Ямайки, колдунов вуду. Каждому раздали по волоску из бороды бен Ладена. Они сидят, колдуют потихоньку. Если им удастся причинить ему ощутимый вред, они получат американское гражданство.
– А что, вполне похоже на правду! Отличный способ не поймать бен Ладена, написать кучу секретных отчетов, провести десяток закрытых совещаний и хоть немного сократить приток нелегальных эмигрантов. На самом деле никогда его не поймают. Беда в том, что он им нужен, выгоден, такой вот вечный и неуловимый. Терроризм и уголовная преступность могут быть побеждены лишь тогда, когда государство возьмет на себя эти функции, то есть станет уголовно-террористическим. Так что либо исторически конкретные Гитлер и Сталин, либо виртуальный бен Ладен. Альтернативы нет. В доме всегда нужен пылесос.
– Все это было бы забавно, если бы за этим не стояли горы трупов, люди-бомбы, заложники, наркотики, ядерное и бактериологическое оружие, – сердито проворчал Григорьев и опять зевнул.
– Да, я вижу, старик Рейч совсем заморочил вам голову. Кстати, с вашим новым знакомым, доктором Штраусом, история действительно темная. До сих пор достоверно неизвестно, куда он делся. Сначала он сам, потом то, что считали его прахом. Впрочем, это касается многих нацистов. Вальтер Рауфф, Йозеф Менгеле, Антон Бургер. Даже Мюллеру удалось тихо смыться.
– Менгеле и Бургер были врачами в концлагерях, ставили эксперименты на заключенных, как и Отто Штраус.
– Перестаньте, – Кумарин поморщился и махнул рукой, – не говорите ерунды.
– Я еще ничего не сказал.
– Но подумали. Вы сейчас думаете о том, что все эти ублюдки в сорок пятом были потихоньку вывезены ЦРУ из Германии в Штаты, им изменили внешность, дали новые имена, и они продолжили свою научную деятельность в секретных лабораториях, в рамках программ «Артишок» и «Блюберд». Даже если это так, доказать ничего нельзя, никому это не нужно, нацистские старцы умерли. Жизнь продолжается. Давайте выпьем коньяку и пойдем спать.
