меньше, тем, как моя голова окончательно пустеет и остается только он, тяжесть его сильного тела, что не пребывает в неподвижности ни мгновения, накатываясь на меня ритмично, будто мы уже были соединены. Тем, насколько отчетливо и сладостно правильно ощущается жесткое давление его мужской плоти на мой лобок, тем, как он трется своей грудью в жестковатой поросли волос о мою, дразня этим и так предельно чувствительные соски, и терлась сама, подавалась бедрами навстречу, скользила ладонями по его затылку, плечам, широкой спине, ловя сокращения мощных мышц, работающих на мое наслаждение под его гладкой кожей. Натыкалась местами явно на шрамы и целовала еще более алчно, мечтая добраться губами позже и до этих отметин, изучить их рисунок, сохранить в памяти.
Ведьмак зацеловал меня до одурения, длил эту ласку так, будто у нас было все время мира и ничего сверх этого и не нужно. Мне, уже звенящей изнутри от запредельного напряжения, почудилось, что действительно будет достаточно и этого. Вот еще чуть – и я взлечу или уже умру, изнемогая от бесконечного предвкушения. Но буду и этим счастлива, потому что в мире больше не осталось ничего, имеющего значения, ничего вообще, кроме мужчины, ласкающего меня так бесстыдно и целомудренно одновременно. А раз ничего не осталось, то пусть это остается навсегда.
Как и когда мы лишились остатков одежды, я не заметила и не вспомнила бы ни за что. Просто в какой-то момент поцелуй прервался слишком надолго, и я, обделенная, подняла-таки жутко тяжелые веки, натыкаясь на пристальный взгляд ведьмака. Побледневшее, словно осунувшееся от напряжения лицо и буквально пылающие темнейшим голодом глаза, направленные на то, что должно стать пищей для его утоления – на меня. Взгляд-вторжение и в тот же миг проникновение внизу. Долгое, медленное, но безапелляционное, без возможности вырваться и от визуального удержания, без остановки до тех пор, пока я не задохнулась от предельной наполненности, а наш контакт стал полным.
Ничего сверх этого не принять мне, ничего сверх не хотел бы взять он, потому что и для него это предел. Знание-вспышка, откровение-ожог за мгновение до того, как Данила прикрыл глаза и стал двигаться. Только вначале милосердно щадя и давая мне привыкнуть, утонуть опять в сладости, из которой вырвало нашим слишком значимым соединением. Но стоило только впервые прогнуться, ловя его ритм и открываясь сильнее, и он тут же сорвался. Спеленал меня руками, заключая под собой, как в клетку, и замолотил бедрами, часто, тяжело, отступая почти до опустошения и врезаясь обратно с разрушительной мощью, подняв меня до края, показалось, за считанные секунды. Подняв и непостижимым образом удерживая на этой грани снова бесконечно, бесчеловечно долго. Я не чувствовала ничего, кроме этого льющегося и льющегося в меня и через меня жестокого электричества, заставляющего биться и кричать. И даже когда этот поток иссяк, опустошая меня абсолютно, его отзвуки били по мне снова и снова, порождаемые все новыми толчками моего еще не насытившегося восхитительно жестокого любовника. А потом накрыло еще одной волной, иной, но тоже острой, интенсивно горячей, когда он переживал свой оргазм, мощно содрогаясь и хрипло выдыхая нечто неразборчивое, но так напоминающее мое имя.
– Почему ты не отказался? – пробормотала я, не открывая глаз и точно зная – он поймет, о чем я спрашиваю. У него был ведь шанс остановиться во время обряда и не ввязываться в ситуацию, что грозит теперь в первую очередь ему черт знает какой опасностью. – Зачем все это?
Данила поднял голову, отрывая лицо от изгиба моей шеи, и, лизнув потную кожу напоследок, перевалился на бок, освобождая от своего веса и покидая мое тело окончательно. Я попыталась повернуться к нему лицом, но он ловко, как послушную куклу, перевернул меня на бок, опять спиной к себе, и надежно опутал руками и ногами, так и фиксируя. Прячет что-то от меня? Или это такой знак-напоминание, что секс не был моментом близости, только актом физиологическим для общего удовольствия, как он его и заявлял изначально?
– Что значит зачем, василек? – хмыкнул он, чмокнув еще и за ухом. – У меня теперь есть доступ к силе вашего рода. А там той силищи походу – на целую армию таких, как я, хватит.
– Только поэтому?
Не знаю, зачем я настаивала. Что, Люсь, надеешься услышать, что основная причина в тебе? Не в тех возможностях, что идут ко мне бонусом?
Глупо же. Ведьмак, несмотря на все шуточки-прибауточки, никогда не скрывал, что для него главное – выгода во всех ее проявлениях. Это меня посткоитально так размазало что ли, раз потянуло на разговоры в стиле “кто мы теперь друг другу”? Так и есть. Нет бы лежать и молча наслаждаться, мне разговоры на серьезные темы подавай. Прям персонаж из анекдота я типичный.
– Только, Люсь? – Данила приподнялся, уставившись на меня сверху вниз. – Эх, не понимаешь ты до сих пор, сколько же в этом твоем “только”. Сколько тебе просто так, по праву рождения, обломилось. Другим, знаешь ли, хоть триста лет корячься, учись и развивайся, такой мощи не достичь. Вспомни Рогнеду.
Я вспомнила. Стало противно. И вся недавняя нега развеялась без следа, заставляя поежиться и от этого, и от внезапной острой необходимости срочно помыться, избавляясь от следов близости.
– Я ведь не просила этого и не стремилась нарочно, – огрызнулась я, начав выпутываться из объятий Лукина. – И мне, в отличие от тебя, не нужно еще больше. Мне и того, что есть, выше крыши. С удовольствием бы избавилась.
– Осуждаешь за жадность, василек? – фыркнул Данила, отпуская меня легко. – Я тоже не просил этого, но никогда не имел привычки ныть и останавливаться на том, что имею. Даже в прежней жизни. Как говорится, движение – жизнь. Всегда должно быть нечто, что разжигает мой интерес и алчность и заставляет шевелить мозгами и задницей.
– То есть я верно понимаю, что ты влез в эту историю со мной не только ради силы, но еще и из чистого азарта? – Я села на краю узкой койки и с сомнением глянула в сторону двери в душевую.
– В историю с тобой? – после краткой паузы переспросил ведьмак. – А мне так показалось, что я в тебя влез.
Снова-здорово, покатили похабные шуточки, а значит, маневры по отвлечению внимания и съезд с темы.
– Я
