Тут Космас развязал свой кошель и с выражением лица, которое было трудно понять, высыпал монеты, о которых шла речь.
— Ах, если бы грехи мои навлекли на меня возмездие не тяжче этого, — заметил монах, загребая деньги.
Ему стало легко на душе: он почувствовал, что слова его пришлись канонику по сердцу, что тот внутренне смеется и не особенно строго осуждает отступления его ордена, наконец, что его тянет к этому толстому священнику, с которым можно бы отрадно беседовать хоть до утра.
Еще не исчез в комнате запах монаховой рясы, еще Космас не проглядел и первой страницы рукописи, как прибежала пани Божетеха. Она была не в лучшем настроении и не могла попридержать язык, так как ее удручало происшествие с Бруно и стариками. При входе она откинула ногой хвост своей длинной юбки, но только хотела открыть рот, как увидела на глиняном полу не то пять, не то пятьдесят огромных отпечатков человеческих ног. Отлично утрамбованный пол был изрыт в этих местах грубыми лаптями, сапожищами и даже палками. Тут пани вскипела:
— Ты что, корчмарь, чтобы с бродягами балясы точить? Ведь ты — каноник. Так что же грешишь, сан свой духовный позоришь? И вот пожалуйте: как эти убогие пол нам разделали!
— Я каноник только по названию, — ответил Космас, — но не думай, чтоб это было хуже. От души скажу, что придаю большое значение словам и названиям.
Потом, весело смеясь и похлопывая по раскрытой рукописи, прибавил:
— Я никогда особенно не увлекался нашим языком и, придерживаясь льежских взглядов, считаю, что по красоте и точности ни один язык не может сравниться с латынью. Но попади эти рукописи в руки Шебирю, клянусь епископским посохом, — вот уж он бы порадовался! Слушай, как по-твоему? Не протянуть ли ему руку помощи? Мне кажется, он не прочь помириться…
Пока Космас и Божетеха вели этот разговор, произошло довольно важное событие. Бруно, до глубины души возмущенный участившимися появлениями стариков в доме капитула, напустил на них поваров и огородников. Чтоб они им показали, чтоб всыпали им как следует, поучили их, как вести себя! Но случилось кое-что похуже. Когда слуги с дрекольем выбежали из монастыря, стариков наших уже укрывала тень храма. Бедняги доковыляли до окружающей костел ограды и там, почесывая зудящие бока, стали ждать монаха, прервавшего их аудиенцию у каноника Космаса и таким образом лишившего их вознаграждения. Они считали правильным, чтобы тот, кто был причиной их неудачи, а сам (по-видимому) лучше воспользовался обстоятельствами, хоть отчасти возместил бы им убытки. Затем горемыки думали, что храм служит им надежной защитой и что если неудобно шататься вокруг капитульного дома, то никто ничего не скажет, увидев их сидящими у костельной стены. В этой доброй надежде они скребли себе спины, поглядывая на будку привратника.
— Братья, христиане! — воскликнул вдруг беглый раб. — Сдается мне, сюда валом валит какая-то орава. Сдается мне, это — на нас. У них в руках дубинки. Дело плохо!
Однорукий воин с ним согласился. Тогда они хлопнули друг друга по плечу и (сперва будто не спеша, еле переставляя ноги, а потом во всю прыть) побежали. Одышливый воин был бы рад последовать их примеру, да ноги не слушались. Он понимал, что не успеет даже за угол завернуть, и, предавшись воле Божией, остался на месте. Что же касается старого язычника, то он, тупоголовый, сидел точно клушка на яйцах. Разинув рот, похлопывал по заднику своего деревянного башмака, не догадываясь о том, что на спину ему вот-вот обрушится дубина. Ничегошеньки не понимал, на ухо был туговат, и творожный мозг ни о чем не предупреждал его, так как события, быстро сменяясь, не могли высечь оттуда искру мысли.
И вот повара и слуги, добежав до костельной ограды, схватили воина за шиворот и принялись тузить другого молодца. %ары сыпались по чем попало. Особенно один холуй здорово колотил наотмашь, чистый палач. Само собой, дело не обошлось без крика нападающих и воплей тех, кому достался такой богатый ужин.
— Утешительница всех грешных, сладчайшая Дева Мария, и вы, двое мучеников, хранители страны и народа, избавьте меня от беды сей! — кричал или, верней, старался кричать воин с больным сердцем. — Пошлите этим благородным господам знамение, что я — добрый христианин! Правда, один из нас — поганой веры, но это не я! Как перед Богом, не я! Смилуйтесь надо мной, а уж коли ищете какого окаянного, так побейте вот этого хрыча, который заслуживает…
Из этого невразумительного стенания, наполовину совсем нечленораздельного, защитники капитула поняли, что второй старик язычник. Вот это дело! И они напустились на несчастного еще сильней, молотя его, как зерно.
Наконец они ушли, размахивая своими переломанными палками и оставив беднягу лежащим под костельной стеной. Боль от сицяков и ссадин не позволяла ему даже ребра себе ощупать.
— Ох, ох! — стонал он. — Помираю! Чую, конец мой пришел!
— Вот видишь, видишь, — сказал воин. — Некрещеный ты, ну и получил по заслугам. Сам призвал на себя справедливую кару. А мне за что досталось? Ведь я у костельной стены сидел, имея на то полное право.
Вряд ли воин произнес все это целиком, но подумал он, несомненно, как-нибудь в этом роде. Впрочем, зачем бы стал он, при своем коротком дыхании, языком ворочать, когда его собеседник глухой, а после полученной взбучки слышал еще меньше прежнего? И воин прекратил пустые разговоры и, хоть у него дрожали колени и жилы вздулись — вот-вот лопнут, он все-таки помог старику подняться с превеликим трудом и усилием довел его до самого безопасного места, если не считать колокольни и одного пустынного закоулка.
Перед этим побируши ночевали на стройке у западных хоров костела святого Вита. Но туда, на эту стройку, стоявшую давно уже под крышей, старик боялся входить. Напоминание о том, что язычники — нежеланные гости вблизи храмов, было еще слишком живо. Это обстоятельство заставило беднягу предпочесть путь, ведший за пределы городских стен, — в открытое поле, туда, где лежал участок, принадлежавший одному еврею.
Когда они, уже вне города, присели отдохнуть, воин посмотрел вокруг, все ли спокойно, и вдруг заметил какого-то маленького человечка. Он шел быстро. Спешил прямо к ним. И воин, упав на колени, стал читать сам над собой отходную. Ему было ясно, что и от язычника, и от него, крещеного, отступилось счастье, что вторая встреча будет хуже первой. Когда он так молился, прощаясь с жизнью, за спиной у них послышался голос монашка.
— Эй, христиане! — кричал монашек. — Люди добрые! Что с вами приключилось?
— Не знаю, добрые мы или нет, а только он — язычник, — ответил воин, указывая на старика, который еле держался на ногах.
Потом прерывающимся голосом, скороговоркой, запинаясь, стал рассказывать монаху о том, что произошло. Как только старик кончил, монах перекрестился и, затянув украдкой мешочек свой двойным шнурком, промолвил:
— Вижу и чую, что сам Господь Бог привел меня к этому язычнику, дабы я крестил его. Вижу и чую волю Божию в том, чтоб он не умер во мраке.
Потом, без дальних слов, схватил старика за руку и потянул его на поле, принадлежащее еврею.
Но случилось так, что еврей, который приобрел этот участок незаконно и должен был таить это ото всех, пришел полюбоваться землей. Был уже вечер, и он думал, что никого в поле не встретит. Заметив каких-то троих приближающихся и видя, что это бедняки, он, собравшись с духом, спросил:
— Чего вам здесь надо, милые?
— Хотим нечестивость твою закопать, — ответил монах.
Но еврей не растерялся.
— Это поле принадлежит одному доброму христианину, — ответил он, — а я только караулю…
— Рассказывай сказки! — отрезал монах. — Знаю я: христианин этот самый — слуга твой, подставным лицом тебе служит. Нам все известно!.. Ты, еврей, лучше не тронь нас!
Старый язычник, услыхавши крик и угрозы, маленько очнулся от своего помраченья и сразу пришел в страшное бешенство. Он плохо понимал, о чем идет речь, но страх перед новыми побоями разбудил в нем дикость, а с ней — мстительность. И вздыбился он, как конь в последней судороге, и проклял еврея страшным проклятьем.
— Сдохнешь, только тронь меня! — прохрипел он. — Повиснешь на осине в аду, и все злые боги ополчатся на тебя! Уж вижу, как они тебе стягивают на шее петлю, как ухватились за ноги твои, как закачались у тебя на загорбке.
Еврей не верил в пророчества и был твердо убежден, что его хранит ветхозаветный Бог. А все-таки, для большей безопасности, похлопал старого язычника по плечу и промолвил:
— Добрый, почтенный, любезный, нежный, бесценный друг мой, возьми обратно свои слова. Я не люблю раздоров и со всеми в хороших отношениях. Знаешь что? Давай поставим силки, и ежели попадется какая куропатка, она — твоя!
Но старик был уже без сознания и растянулся во весь рост на земле.
