— И вы простили его, — напомнила Клементина.
— Нет, я просил, чтобы Бог простил его.
Он повернулся и пошел. Клементина вскочила и последовала за ним.
— Что было между вами и Виллем Хаммерслэем?
В первый момент у него было побуждение рассказать ей все, — она смотрела так открыто и честно. Но он сейчас же спохватился. Откровенность была невозможна. Стыд той смерти покроет эту смерть. Он указал на лежавшие на столе документы.
— Он думал, что я никогда ничего не знал… ничего не знал…
— Сомневаюсь, — сказала Клементина.
Его осенила какая-то мысль. Его брови нахмурились. Глаза были печальны и ясны.
— Вы не имеете никакого понятия о случившемся?
— Видит Бог, никакого, — нетерпеливо перебила она его. — Неужели я бы стала тогда вас расспрашивать? Я хочу только помочь вам.
Он опустился в кресло и положил голову на руки.
— Я стал опытнее в последнее время, — сказал он. — Я научился никому не верить. Как могу я знать, что вы искренни, говоря, что хотите мне помочь?
Клементина сморщила лицо.
— Что это такое? Я, которая всегда была с вами в натянутых отношениях, протягиваю вам руку, говорю — обнимемся и будем друзьями в ту минуту, когда вы нуждаетесь в друзьях, и вы спрашиваете, искренна ли я? Боже милостивый! Видали ли вы, чтобы я была вежлива с людьми, с которыми не желаю иметь дела?
Клементина негодовала. Слабая тень улыбки пробежала по лицу Квистуса.
— Вы не всегда были вежливы со мной, Клементина. Эта перемена в обращении меня и удивляет. Timeo Danaos et dona ferentes[22]. Что значит…
— Кажется, вы воображаете, что вы единственное лицо, знающее латинский язык, — фыркнула она и расхохоталась в своей резкой манере. — Не будем ссориться. Мы с вами приобрели ребенка. Я надеюсь, что вы это учтете. Если бы мы были ему настоящими отцом и матерью, мы могли бы безнаказанно ссориться. Но теперь ни в каком случае. Что нам делить?
Квистус глубоко и надолго задумался. Его натура восставала от возложенной на него обязанности. Если он ее примет, он до конца дней будет одурачен усопшим.
— Вы видели девочку? — спросил он наконец.
— Да. Провела с ней почти весь день.
— Она вам понравилась?
Клементина посмотрела на него с лукавым сожалением.
— Да, очень! — ответила она.
— Почему вам не взять ее себе? Я не желаю связывать себя исполнением желания Хаммерслэя. Я откажусь от опекунства.
Сердце Клементины бурно забилось. Иметь Шейлу только для себя без этого невозможного соопекуна!!.. Она вся взволновалась от сладкого чувства неизбытого материнства.
— Если вы хотите, я откажусь от опекунства, — повторил Квистус.
Клементина отклонила искушение. Строить свое счастье на болезни другого? Нет. Она будет открыто бороться с жизнью. Женский инстинкт подсказывал ей, что дитя поможет его выздоровлению. Она атаковала его с удвоенной энергией.
— Какое вы имеете право отказываться от ответственности? Вы всегда так поступаете, а затем со стороны наблюдаете, что из этого выйдет. Я не возьмусь за это одна. Это трусость с вашей стороны, которой я не потерплю.
— Наверное, я заслужил ваши упреки, — кротко ответил Квистус, — но данные обстоятельства так тяжелы…
— Тяжелы… — перебила она. — Боже, что же такое, что они тяжелы. Неужели вы думаете, что я прожила тридцать шесть лет и не знала ничего тяжелого? У меня, как у художника и как у женщины, было много горя, женского горя, и я все перенесла. Это для вас новость? Вы никогда не видели меня ноющей? Мы родились в свет для страдания и почему вы, Ефраим Квистус, должны быть от него избавлены?
Она вытащила из кармана табак и бумагу и стала свертывать папиросу. Квистус молча сидел и крутил усы.
— Это дитя, — продолжала она, — это пятилетнее дитя осуждено на страдание. Вся любовь в мире не может этого предотвратить. Это — закон жизни. Но некоторым дано это. Это также, благодарение Богу, закон жизни. Мы можем избавить других от страдания, беря их на себя. За это мы должны быть благодарны Иисусу Христу. Возможно, судьба отдала это нежное существо в наши руки, потому что мы с вами перетерпели много горя. И оттолкнуть его — достойно труса, а не человека.
Она, со своей жизненной философией, в грязной блузе, с растрепанными волосами, с папиросой в выпачканных никотином пальцах, показалась прекрасной слушавшему ее мужчине.
Дрожащими пальцами она закурила папиросу и с лихорадочной поспешностью затянулась.
— Что же мы будем делать?
Квистус тяжело дышал и пристально всматривался куда-то вдаль. После некоторого умственного расстройства тяжело сразу возвратиться к нормальному состоянию. Она затронула в нем те глубокие струны, которые остались не затронутыми его безумием.
— Вы правы, Клементина, — тихо сказал он наконец. — Я разделяю с вами эту великую ответственность.
Она затянулась:
— Я думаю, что мы не поседеем от забот. Зубы у ребенка уже прорезались, так что нам не придется сидеть ночи над «Советами матерям», и у нас хватит достаточно здравого смысла, чтобы не пичкать ее patè de foie grass[23]. Когда она заболеет, мы пошлем за доктором, а на время наших занятий возьмем ей няньку. Мне кажется, Ефраим, что, имея другие интересы, кроме челюстей умерших людей, нам удастся сделать много хорошего.
— Вы хотите и мне сделать добро? — чуть шутливо спросил он.
Клементина, как она сама позднее сознавалась, почувствовала такой прилив альтруизма и самоотречения, что фигурально открыла навстречу ему всю свою душу. Она отбросила папироску, подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Дорогой Ефраим, — сказала она, — я все бы отдала, чтобы видеть вас снова счастливым человеком.
Затем, по своей привычке, резко переменила разговор, посоветовав ему выйти на воздух. Она дала ему шляпу и палку.
— А вы что будете делать, Клементина?
— Тысячу вещей. Прежде всего я должна спуститься к ребенку. Я боюсь доверить ее этой языческой дуре.
— В таком случае, до свидания, — сказал Квистус.
— Приходите скорее обратно, чтобы познакомиться с ребенком, — кинула она ему вдогонку.
Он остановился и нерешительно посмотрел на нее. На него нападал ужас при мысли о встрече с девочкой.
Он прошел по залитым солнцем улицам, по Каннбьеру, по набережной вернулся обратно и задумчиво сел около кафе. Прошел час. С большим усилием воли он поднялся и пошел к отелю.
Клементина, Пойнтер и ребенок были в вестибюле.
Взрослые сидели в плетеных креслах, ребенок играл с отельной собакой у их ног. Квистус остановился перед ними. Девочка подняла на него свое нежное личико.
