— Что с вами стряслось?
…Настоящий кристалл — первый и последний, наговоренный мною. Сейчас, когда приведено в систему записанное Бегом Третьим, я отчетливо понимаю, что так лучше: в его записях больше непосредственности, а последняя бывает иной раз куда выразительнее рассказа, который ведет человек, склонный к холодному анализу, рассудительности, критическому осмыслению событий… Пусть поэтому Бег договорит сам. Но о побоище, имевшем место возле нашего кораблика, беспомощно лежавшего в песках планеты двух солнц, он настоятельно просил рассказать меня. Странная просьба, не правда ли? Ведь я единственный из всей компании не был очевидцем. Бег утверждал, что неверно думать, будто рассказ очевидца всегда наиболее достоверен. Когда человек переживает необычное, тем более страшное, он редко находит в себе силы оставаться объективным и, следовательно, лаконичным, невольно нагромождает одна на другую сотни деталей, представляющихся ему самыми важными. Вот эта сопряжена с чудовищной близостью к гибели его самого, та ярко живописует чудесное избавление… И так далее. Изложение получается больше похожим на сопровождаемое всхлипываниями повествование впечатлительного ребенка, чем на строгий сухой отчет, каковым полагается быть записи в корабельном журнале.
Все это мой подчеркнутый недоброжелатель — и дважды спаситель обстоятельно изложил мне в обоснование вынужденной просьбы, с привычным уже вежливым холодком присовокупив:
— К тому же вы Художник, Виктор Горт. У вас лучше получится. — И, не выдержав, отвел глаза. Тут же испытующе вновь на меня уставился. Мне стоило немалых усилий остаться невозмутимым. Дело в том, что мы оба понимали: совсем иные причины заставляют его уклониться от роли летописца в данном случае. Славный все-таки юноша. Он ошибся в оценке человека, так как хотел хорошо о нем думать, — и теперь стыдился этого! Но астролетчик Бег Третий не умел притворяться, и наградой за мою сдержанность стала непроизвольно осветившая его лицо улыбка — впервые с той минуты, как между нами встала Мтвариса, адресованная вашему покорному слуге.
…Первым из ракеты выскочил Тингли Челл. Тотчас последовал его полный отвращения и ярости крик. И ярость, отвращение были оправданны.
Лопоухие зеленоглазые кролики, бежавшие от громоздких существ, которые вызвали в нас такое омерзение своей жадной торопливостью, — эти загнанные зверюшки сгрудились в освещенном пространстве с видом несчастных безобидных тварей, обреченных на жесточайшее уничтожение. Они обратили круглые умоляющие глаза к иллюминаторам, будто видели в людях последнюю надежду на спасение… Кстати, позднее, когда я спокойно вспоминал происшедшее в ту ночь, возникло много вопросов, ранее в голову не приходивших. Главным для меня, пожалуй, было: неужели природа вложила в «пираний» столь изощренную хитрость и коварство, такую невероятную способность сориентироваться в неожиданно сложившихся обстоятельствах (мы были первыми людьми на этой планете) и в полной мере их использовать?.. Так я и не нашел ответа.
…Когда расстояние между «преследующими» и «преследуемыми» сократилось до полутора-двух десятков метров, «кролики» все разом обернулись к наступающим на них тварям. Те сначала замерли, потом опять двинулись вперед. Нам — всем, кроме Бега, — движения показались вкрадчиво-хищными; он же сравнил их с движениями собаки, которая покорно тащится на властный зов хозяина — зная, что ее ждет наказание, но не смея ослушаться. Да, мы, несомненно, встретились с разновидностью гипноза. Однако, повторяю, ни я, ни остальные не проникли в суть странного явления.
Тингли выбросила из корабля уверенность: сейчас коричневые звери бросятся на «кроликов», и станут давить их широкими мягкими лапами, и топтать, и мять, и брызнет гранатовый сок из пушистых маленьких тел, и померкнут доверчивые изумрудные глаза, и голубая шерстка утонет в рваных ранах каждая в половину нежного бока зверюшки… Здесь факты вынуждают меня оспорить утверждение Бега о якобы неминуемых в рассказе очевидца издержках. Челл, еще не остывший от схватки, в которой вел себя поистине храбро, сумел очень достоверно ее описать. Его повествование было лаконично, эмоционально, образно… Право же, не исключено, что из него мог получиться писатель.
Он закричал от гнева и изумления, убедившись внезапно, что все происходит противоположно тому, как мы ожидали. Это «кролики» нежданно кинулись на медлительных гигантов — словно крысы на выбросившихся на берег китов — и бешено заработали острыми зубами. Так натуральные кролики крошат морковь и капусту. А здесь было мясо, и в нем много алой горячей крови… Самое жуткое: впоследствии мы не обнаружили на костях, которые поспешили убрать подальше от глаз женщины, ни кусочка мяса, ни лоскутка кожи; хищники были так тошнотворно прожорливы и мерзко проворны, что самой малой малости не упустили, издыхая, жрать продолжали.
Практикант бил «пираний» туристическим топориком по головам, стараясь попасть между ушами — он быстро сообразил, что торчащая там острая шишка их ахиллесова пята. Отвратительные в жадной торопливости своей, твари падали, опрокидываясь навзничь, долго еще щелкали частыми зубами. Те, кого не настигла пока карающая десница мстителя, неутомимо рвали несчастных увальней, а они лишь негромко тяжело вздыхали — будто коров доят… Хватит об этих тварях. Они друг друга стоили.
Я люблю людей, но отнюдь не стремлюсь просвещать их на сей счет. (Несомненно, это глупое свойство характера во многом предопределило исход наших с Мтварисой отношений, однако не о том речь.) Вместе с тем я подлинно счастлив, когда вижу, что люди достойны любви.
Следом за Тингли снаружи очутилась тихая, робкая, кило беспомощная Кора Ирви. Она спешила заслонить собой Практиканта, на которого, по ее словам, «ринулись два ужасных чудовища, чтобы растерзать в клочья»… К счастью, Петр Вельд и Бег Третий успели раньше.
Изрядно поредевшие в результате неистового Челлова вмешательства ряды маленьких разбойников ретировались с поля битвы. Покинули его и оставшиеся в живых жертвы… Остается дорисовать картину.
Начисто обглоданные скелеты на красном — ненамного, пожалуй, краснее обычного — песке. Ставший привычным негромкий металлический хруст его под ногами, когда мы торопливо уничтожали следы резни Бесстрашный воин Тингли Челл, с гордостью, смягченной юмором, повествующий о перипетиях сражения, в то время как Кора перевязывает ему царапину на плече… И мечущийся в самой тяжкой из мужских скорбей — скорби непоправимо оскорбленной гордости, попранного самолюбия, безысходного стыда Сол Рустинг: парализованный первым ужасом, он так и не сумел заставить себя выйти из корабля.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
