Несколько минут болезненного созерцания собственного я. Желаний не было, были лишь растревоженные мысли, которые Савва не мог собрать.
«Интересно, как их готовят?.. или дрессируют?.. мог бы ведь и улыбнуться для разнообразия… — Слуга как будто раздвоился. Из-за его спины высунулся бюст Старика. Савва усмехнулся. — Странно устроен человек… кажется, Свифт построил дом для умалишенных и сам в нем поселился… нашел себе теплое место… теплое место — это цель в жизни, а смысл?.. неплохо бы выпить рюмку домашней наливки… отвести душу… — Взгляд Саввы переместился на слугу. — Что он здесь делает?.. может быть хочет прославиться, как Астролог, открывший конец света… — Какое-то время Савву преследовали мрачные фантазии и совершенно жуткие предчувствия. — Хватит об этом, лучше займись делом!.. хорошо бы, но каким?.. чем вы желаете заняться?.. что предпочитаете?.. что я предпочитаю?.. все что угодно, только не двигаться с места… однако, просто лежать — скучно, ужасно скучно… надо бы издать какой-нибудь указ, например, пушечным выстрелом оповещать граждан каждое утро о том, что я еще жив, а между тем… что между тем?.. да так, ничего… — Савва слегка привстал, почудилось, что над ним порхают гении смерти. Раздвинув слипчивые крылья веера, слуга обмахивал его, отгоняя мух. — Он думает, что я бог, а я не бог, я немощный и бессильный старик… ну, что ты стоишь, как на похоронах?.. может быть послать его на конюшню и выпороть?.. как будто его судьба изменится от этого… а вдруг?.. нет, это было бы несправедливо… и потом он еще не утратил иллюзий, пусть ловит для себя случай… наверное, ноги дрожат от нетерпения, так бы и унесся куда-нибудь… только куда?.. к какой-нибудь девочке под юбку, куда же еще… совсем еще мальчик, даже жаль его… к сожалению, жизнь не похожа на роман и все очаровательные принцессы превращаются в обыкновенных мегер… и все же, почему она мне вспоминается, эта девочка?.. — Савва прикрыл глаза ладонью. В сумерках какой-то потусторонней нереальности прояснился силуэт… вся она возникла перед ним, отделенная от него лишь тонким облаком флера, как пугливый сон. — Не пугайся, ведь не меня же ты боишься, надеюсь, и не этого мальчика?.. ну вот, упорхнула… юность — прекрасная пора… окрыляет жизнь чувством… а старость лишает ее всякого смысла… Боже, что я делаю?.. как что?.. исполняю свои обязанности, то, на что я еще гожусь… надо бы срезать мозоли на ноге… — На какое-то время Савва впал в оцепенение, вдруг встрепенулся. — Что это за звуки?.. как в раю… уж не лишился ли я рассудка?.. это же хорал… и где-то совсем близко…» — Музыка, возникшая так неожиданно из ничего, произвела на него такое сильное и волнующее впечатление, что он даже прослезился. Звуки увлекали за собой, дальше, дальше. Он шел, не двигаясь с места, продолжая лежать, пока не устал и не заснул весь в слезах…
29
Уже несколько минут Шуут вел Моисея по лабиринту коридоров и лестниц Башни. Поднявшись на террасу, они прошли через застекленную галерею в зимний сад, обогнули фонтан с позеленевшей фигурой божка, дальше, дальше, налево, направо и очутились в комнате с низким сводчатым потолком.
Шуут вышел на балкон. На бельевой веревке покачивалась, как будто распятая, рубашка. Город просыпался, поеживался. Тускло поблескивали крыши, вода. Она плескалась внизу. Рябь ловила отражения. Шуут обратил внимание на незнакомца в широком и темном плаще, который стоял на Горбатом мосту. Вел он себя более чем странно. Как-то пугливо глянув по сторонам, незнакомец вытащил из-под плаща какой-то сверток, отступил в нерешительности, неожиданно размахнулся и бросил сверток в воду…
«Как нетопырь…» — подумал Шуут.
Когда-то он точно так же поступил со своей рукописью, а потом…
Вспомнилось, как, перегнувшись, он смотрел вниз, на уплывающие под мост листки, они ударялись о низкие сваи, завивались в воронки, разворачивались, словно цветы, и влеклись в тень моста.
«Там глубоко, саженей пять, а дальше — мель, при всем желании не утонешь…» — подумал он и, собрав у ног складки широкого и темного плаща, как мешок, перевалился через парапет. Его голова нырнула, вынырнула, то скрывая, то открывая сизое, выпученное лицо. Он как будто шел по топкому дну и оглядывался, исчезал, тонул в тине, пробирался в путанице скользких водорослей, через осоки. Истомлено колеблясь, извиваясь, они ловили его слабо противящиеся руки…
Поскальзываясь на камнях, он с трудом выбрался из воды и упал ничком на отлогий берег. Под ним хрупко шелестели раковины, сухие, отдающие бурым запахом водоросли. Чуть поодаль играли дети. Смеясь, они пускали потешные огни. Никто не обращал на него внимания…
Шуут был седьмым ребенком в семье. Его отец работал на музыкальной фабрике, мать нянчила детей. Облепленная детьми, точно ракушками, она плавала где-то в полутьме комнат.
После школы Шуут устроился на фабрику. Целый год он настраивал скрипки. Слух у него был музыкальный. В этом музыкальном шуме и бормотанье, лишенном всякого смысла, различались слова. Одно слово цеплялось за другое, присоединялось к следующему. Он начал записывать их на бумагу, по ночам напрасно жег керосин. Так казалось матери. Шуут ушел из дома, когда ему исполнилось 17 лет. Он не сошелся с отцом в оценке своего будущего. Он мечтал о музыкальной карьере для себя. Какое-то время Шуут был бездомным, ночевал в кинотеатре. На последнем сеансе он прятался за кулисами, спал на стульях, укрываясь свисающим задником, а утром уходил.
Летом он перебрался на чердак дома с террасой, затянутой проволочной сеткой.
Был воскресный день. Он был в духе и выбрался на крышу, лег. Он любил лежать так, вытянувшись, и смотреть дальше облаков и звезд, постепенно погружаясь в атмосферу блаженного забытья какой-то потусторонней жизни. Воображение набрасывало перед ним тонкие, едва уловимые, капризно-изменчивые очертания, точно рисунок по фарфору…
Вдруг он услышал звуки музыки. Как будто дверь открылась на небе, кто-то позвал его. Легкая зыбь наслаждения пробежала по спине. Он встал и, как зачарованный, пошел на голос. Окно мансарды было приоткрыто. Он увидел рыжеволосую деву в черном. Она играла на пианино…
Вспомнилась комната с просевшим неровным полом, грязно-красным диваном, нелепыми вазочками на буфете и кроватью с целой горой подушек. Над кроватью висели вышитые нитками мулине изображения Нарцисса и Психеи в рамках. Дом был деревянный. По ночам он весь стонал от старости и воспоминаний. Рамки раскачивались.
Остаток воскресного дня прошел, как во сне…
Среди ночи он проснулся, точно от толчка. Дева разглядывала его. Кто знает, где она провела ночь, в каких небесах и безднах, но выглядела она свежей, помолодевшей. Она как будто читала его мысли и знала о нем больше, чем он сам. Неожиданно лицо ее изменилось, побледнело, словно она вспомнила что-то ужасное и вытащила из его кровати задохшегося котенка…
Дева жила одна в тесной угловой комнатке с тремя одноглазыми кошками и охрипшим попугаем, хотя ее родители были вполне обеспеченные люди. Мать преподавала музыку, а отец занимал должность прокурора. Все мы в паутине обстоятельств. На совести ее отца было немало преступлений. История длинная и грязная. С детства она видела, как он жаловался, обвинял, умолял и мучил мать, а потом совращал девочек с улицы и дочерей. В 13 лет она сбежала из дома избитая, испуганная, полураздетая…
Красивой она не была, лицо вытянутое с рожками над висками, глаза льдистые, но что-то в ней покоряло…
Как-то Шуут вернулся со службы позже, чем обычно. Она выбежала ему навстречу, сняла шляпу с его головы, шарф, очки, вся в пыльном вихре, повлекла его за собой в комнату. Он не противился. Ему нравилась эта игра, ее кокетство, бессознательное, как бы движение самой женской природы. Щеки ее пылали, а глаза были похожи на ночь с зарницами. Он невольно вздрогнул, когда ее прохладные ладони проскользнули под рубашку. Он попытался отстраниться. Ее движения замедлились. Она как будто даже перестала дышать.
— Что с тобой?.. — спросил он робким, прерывающимся шепотом.
— Ничего, моя прелесть, все хорошо… — Она то появлялась, то исчезала, как мимолетный пугливый сон, а от ее прикосновений по всему телу разливалось какое-то блаженное тепло…
С помощью девы (она работала в издательстве) одну из странных историй Шуута опубликовали в толстом журнале. Успех вскружил ему голову, он все бросил, писал, как проклятый, но напрасно и после случайного успеха наступило какое-то долгое, тоскливое затишье. Он утешался обманами, томился, мечтал, вдруг влюбился в дочку профессора музыки и очутился в местах возвышенных и почти необитаемых, но любовь оказалась неудачной, и он вернулся к деве, которая годилась ему в матери. Иногда он исчезал, чтобы вновь появиться у нее, то во всем сером, то в черном, словно он носил траур по жизни, в роли клерка или в роли поэта-мечтателя, с моноклем, в потной рубашке, марающего своими стихами стены с небесными просветами и выступающими углами.
