…Помнится, на одном из стихийных «домашних» праздников в детдомовской комнате Изочка не поняла, почему девчонки-соседки обвинили семнадцатилетнюю Галю в «нечестности». Кого обманула правдивая, ласковая Галя? Потом Полина объяснила, что это такое – девичья честность, то есть честь, и растолковала Изочке значение слова «любиться» в худшем варианте, пакостными словами, которые хулиганы украдкой пишут на стенах заборов и туалетов. Изочка без того долго не в силах была избавиться от видения на Зеленом лугу: двое, слитые в одно, снились ей по ночам, тонко стонала от неведомого счастья горлинка… И сейчас пришла на ум непристойная мысль – случалось ли «такое» у Ксюши с Патриком?
Иза покраснела, сосредоточилась на работе и заставила мысль исчезнуть, не развиваться дальше. А то не смогла бы посмотреть на подругу без стыда. Ксюшина кисть мягко скользила по загрунтованной стене. Краска, кисть и движения творили небесно-голубое море. В середине Карибско-Мексиканского бассейна плыла ящерица – незакрашенный остров Куба с детенышами-островками вокруг.
– Опустела без тебя земля, – тихо запела Ксюша новую песню Майи Кристалинской.
«А без кого бы опустела земля для меня?» – подумала Иза.
Любовь наполняла жизнь. О всепоглощающем чувстве кричали спектакли, фильмы, книги. Люди бросались из-за любви под поезд и в реку, уезжали добывать алмазы и распахивать целину. Каждый мечтал жить с любимым человеком долго-долго и умереть в один день. У Изы же было несколько любвей. А значит, ни одной.
– Только пусто на земле одной, без тебя, – пела Ксюша, не видя ничего, кроме моря и ящерицы Кубы.
Тося замерла. Бережливая Светлана Евгеньевна не замечала, что с Тосиной кисти падают на бетонный пол крупные капли голубого дождя. Молчала и слушала. И теть-Рита тоже.
…Дни, полные монотонного труда и запаха олифы, текли к августу, и ожидание Ксюши взмыло парусом на близком ветру, pleno de vida. Она ломала голову, чем освежить скудную свою одежку: хотелось предстать перед Патриком «на сто процентов», как говаривала обожающая все числительное Лариса.
Девчонки в общежитии обычно менялись платьями, блузками, но на крупную Ксюшу ничего бы не налезло, к тому же она была брезглива. Учила Изу: «У каждого человека собственный запах, особо в подмышках. Пот подмышечный – заразный, и, если ты начнешь свое отдавать да чужое носить, к тебе посторонний запах пристанет. Потом хоть скипидаром отмывай – не отмоешь».
Добрый старик-армянин в сапожной мастерской на углу подправил Ксюшины стоптанные туфли и поделился для них краской. Блузка засияла вязаным воротничком, юбку Ксюша накрахмалила так, что садилась с листопадным шелестом. Но тут – о, удача! – вовремя выдали стройотрядовскую зарплату, и подфартило попасть в очередь за польским крепдешином. Ксюша выбрала ткань желтую с коричневым узором и подругу уговорила взять – с лазоревыми цветами на темно-сером фоне: «Бравое выйдет платье. Твои шпильки с голубыми бусинками к нему как раз подойдут».
У старшекурсницы Жени, поселившейся в комнате вместо Ларисы, были выкройки из журналов «Модели сезона» и «50 моделей ГУМа». Вооружившись мелком, Женя бережно расстелила чертежи на столе поверх ткани. Сколько раз эти безжизненные кальки и схемы, приложенные к скрипучим от свежести отрезам тафты, штапеля и тюля, помогали кому-то блистать на вечерах! Если не рассматривать швы близко, никто не сказал бы, что одежду смастерили вручную между лихорадочной перепиской конспектов, а не купили где-нибудь на выставке Общесоюзного Дома моделей.
Крепдешин – материал капризный, сыпучий, сложно шьется, зато сполна воздает за труды – и обтекает фигуру, и в то же время не льнет. Женя что-то прикидывала, приметывала на живую нитку, придирчиво обдергивала рукава-фонарики и воздушный подол. Отойдя наконец в сторону, залюбовалась:
– Ты прямо как с подиума! Увидит твой кубинец, упадет и не встанет!
– Ой, не надо так говорить, – испугалась суеверная от счастья Ксюша.
Пока она бегала в туалет смотреться в большое зеркало над умывальником, Женя любопытничала:
– Правду говорят, что ее негр – богач?
– Да, он владелец заводов, газет, пароходов, – буркнула Иза.
Некоторые почему-то считали Кубу богатой страной, а по словам Патрика, в республике действовала карточная система, вещи доставались еще труднее, чем в Советском Союзе, и продукты были лимитированы. Гавана представлялась Изе огромной деревней с не очень уместными в ней готическими соборами, строго возвышающимися над жесткими патлами королевских пальм. С многоэтажными строениями из окаменелого ракушечника – людными, крикливыми и бедными общежитиями. Страну раздирали как внешние, так и внутренние противоречия. Патрик тоже мучился противоречиями между Кубой и Ксюшей: одну мечтал видеть сильной, вторую – женой…
На другой день Ксюша мчалась по зданию аэропорта в новом платье. Пышный подол развевался узорчатым флагом, скорость выпукло оглаживала скульптурные плечи, красивую грудь и покатый желобок в слиянии сильных ног. Раскинув руки, бежал к Ксюше Патрик. В глазах Изы, подернувшихся почему-то влагой, они были словно два расплывчатых пятна света и тени, пока не срослись в одно цельное, завершенное и ликующее, как центральная часть задуманного неведомым художником замысла.
В дороге Патрик рассказывал о полезных ископаемых в малоисследованных кубинских горах, на островах и шельфах; Ксюша, потупившись, смугло-розовая от волнения, – о работе на стройке. О том, что пятиэтажки на московской «околице» растут, как грибы, а рядом в лесу полно грибов… Разговор был странно отвлечен и рассеян, прерывался то смехом, то трепетным молчанием. Ни разу не прозвучало: «Я скучал по тебе», «Я тебя ждала». Иза вдруг вспомнила весеннюю аллею и глупый политический спор с Андреем. Вспомнила кое-что богаче слов – несбывшийся тогда поцелуй, разноцветную смесь ощущений, взглядов, касаний, вытесняющих скупые в оттенках интонации. Чтобы не мешать влюбленным, смотрела в автобусное окно. А они, взбудораженные завершением разлуки, жили в каждой минуте ярко, насыщенно, и чудилось, будто от высокого напряжения их счастья шелковым током потрескивает ткань Ксюшиного платья. Люди пялились на интернациональную пару, выражая собой мощную гамму чувств – от любопытства до зависти, от понятливого сочувствия до активного осуждения, возможно, приправленного активным же, в спину, словцом…
Вечером в комнату влетел Андрей, с рюкзаком и полной книг сумкой, рассыпал по столу спелые вишни из кулька:
– Угощайтесь! Ух, какие вы загорелые!
Девчата глянули друг на друга «его» глазами: солнце впрямь вызолотило кожу обеих на подмосковной речке. Руки Ксюши выше кистей покрылись веснушками, а на лице веснушек не было, оно загорело чудесно, с несильным, малиновым на щеках румянцем. Волосы надо лбом лучисто побелели – Ксюша больше, чем обычно, стала напоминать плечистых плакатных тружениц со строительными мастерками и доильными аппаратами в руках.
Андрей тоже светился коричневатым глянцем, если не как арап Петра Великого, то наверняка как его небезызвестный потомок. Возмужал, говорил чуть охрипшим от песен голосом, был взлохмачен и по-прежнему шалопайски весел. С гордостью продемонстрировал рабочие мозоли: туристы все лето помогали леспромхозу сплавлять по реке бревна. К себе Андрей еще не заходил и, сдержанно позевывая, сказал:
– Ну, пожелайте мне спокойной ночи до завтрашнего вечера. Наконец-то высплюсь, а то не дрых все лето… Ах да, чуть не забыл: на вокзале ребят из театрального встретил. Помните Владислава с Тенгизом на дне рождения у Ниночки? Влад позвал к себе на дачу недели через две. О вас спрашивал. Родители в отъезде. Пойдем?
– Я не смогу: Патрик приехал. – Ксюшины серые глаза переливались, как радуга на нецветной фотографии.
– Иза, а ты?
– Одна? Ниночка же пока не вернулась из Сочи…
– Почему одна? Я с тобой!
– Что мы там будем делать?
– Как что – конечно, водку пьянствовать и беседы разговаривать!
Иза растерялась:
– Я не пью…
– Пьянствовать?! – возмутилась Ксюша. – Да ты с ума спятил!
– Кроманьонки, – ухмыльнулся Андрей. – Пошутить нельзя… Поговорим о театре, потанцуем. Компания нормальная, будут их однокурсницы. Вечером сдам тебе подружку в целости и сохранности.
– Не зна-аю… – протянула Ксюша, сомневаясь.
Изу взяла досада: почему она вечно опекает ее и воспитывает? С вызовом тряхнула подстриженной недавно челкой:
– Пойду.
– Как хочешь, – вздохнула Ксюша и повернулась к Андрею: – В случае чего с тебя спрос.
– Есть, товарищ начальник!
Раньше гусевский взгляд скользил по лицу Изы с безучастной, как ей казалось, смешливостью (несмотря на почти поцелуй), а теперь – с неприкрытым интересом. Она недоумевала: что уж такого нового появилось в ней? Рядом с красавицей Ксюшей, в тайном сравнении, она смотрелась скромно, чернавкой при княгине, таяла вечерней дымкой – краски основного спектра всегда сочны в растушевке полутонов. Откровенное восхищение Андрея вызвало в Изе растерянность и туманные предположения о какой-то своей перемене. Ведь и прораб Дмитриев, на что женатый человек, глаз не сводил, хоть прячься. Когда приходилось к нему обращаться по крайней надобности, отвечал коротко и с придыханием, будто поперхнулся…
