В общем, все шло у поэта и драматурга довольно неплохо, пока в родном городе Йобста не объявился неизвестно откуда приехавший бродячий балаган с разными чудесами: таинственной гадалкой с большим хрустальным шаром, непременной бородатой женщиной, ловкими акробатами, вертлявыми жонглерами, стройными канатоходцами и прочей сомнительной и вороватой братией, кочующей постоянно из конца в конец Европы в поисках заработка и лучшей доли. Сегодня они на берегах Рейна, а завтра уже на Сене.
– Ты еще не видел представления? – спросил у Йобста кто-то из приятелей. – На рыночной площади стоит шатер с циркачами. Довольно занятно.
– Балаган! – презрительно скривил губы литератор.
– В жизни не так много развлечений, – философски пожал плечами знакомый. – Надо пользоваться теми, что предоставляет судьба. Это разумно.
– В принципе ты, наверное, прав, – подумав, согласился Вайсброд и тоже отправился на городскую площадь посмотреть представление заезжих актеров.
Саксонский курфюрст, заставивший Йобста Вайсброда съесть собственное творение
Цирковое действо, которое происходило прямо на улице, под открытым небом, не произвело на драматурга особого впечатления, зато внимание литератора привлекла странная старуха с трубкой в зубах, одетая в живописные разноцветные лохмотья, ленточками развевавшиеся на свежем ветру.
Курение табака, завезенного испанцами и англичанами из Америки, тогда вообще еще считалось довольно большой редкостью, а старуха выглядела весьма загадочно и даже странно. К тому же она явно делала какие-то таинственные знаки Йобсту. Конечно же, литератор был весьма далек от мысли, что старая карга с ним заигрывает, но что-то она от него хочет? Интересно, чего ей надо?
– Могу открыть тебе будущее, добрый господин, – когда литератор подошел ближе, просительно заглядывая ему в глаза, прошамкала беззубым ртом старуха. – Зайди в мой шатер, и ты узнаешь его.
Она гостеприимно откинула драный полог, и Йобст, словно повинуясь какому-то отданному неизвестно кем свыше приказу, медленно шагнул в пропахший старьем полумрак, где загадочно и странно мерцал большой, зеленовато светившийся хрустальный шар, тускло горели толстые свечи, а в спертом пыльном воздухе витали непонятные, щекочущие ноздри ароматы незнакомых трав и восточных благовоний. Пугающе непонятное место. Сам он ни за что не пошел бы сюда.
– Садись. – Старуха подсунула ему старую потертую кожаную подушку, и Вайсброд послушно сел, ощущая себя послушной марионеткой в ловких пальцах кукловода. Господи, что он делает, зачем?
Цепко схватив его за руку, старуха поднесла ладонь литератора ближе к свету и зорко всмотрелась в линии. Потом забормотала непонятные слова – возможно, она читала над ним древние заклятия? – и стала делать пассы руками около своего зеленовато светившегося хрустального шара. Вайсброду показалось, что шар начал исполнять в воздухе непонятный танец, повинуясь движениям рук старухи.
– Я вижу, я вижу, – сдавленным голосом произнесла гадалка.
– Что именно? – нервно облизнув пересохшие от волнения и страха губы, осмелился поинтересоваться Йобст. – Я тоже хотел бы это знать! Ты обязана сказать это мне: судьба моя!
– Ты зарабатываешь себе на хлеб пером, – словно не слыша его, продолжала бубнить старуха. – И скоро, очень скоро тебя ждет великая слава: ты станешь первым среди своих собратьев! Твое имя останется в истории и памяти людей!
– Ну, это, положим, маловероятно, – скромно и в то же время кокетливо потупился Вайсброд. – Я далеко не первый номер в поэзии, не Эсхил и не Софокл в драматургии. Не стоит вселять в человека пустые надежды.
Все-таки он был честным малым и довольно трезво оценивал собственные силы и способности.
Однако слова странной старухи уже успели достаточно сильно взбудоражить ему душу и посеять в ней не только семена сомнения, но и больших радужных надежд. Вдруг все однажды разом переменится? Вдруг в нем неожиданно откроются ранее дремавшие великие литературные таланты и он выведет пером первые бессмертные строки великой трагедии, которая пройдет сквозь века? В жизни случается всякое: возможно, Александр Македонский тоже не думал, что дойдет до Индии.
– Точно, – бормотала старуха, – тебе суждено стать первым! Запомни это и будь осторожен. Очень осторожен! Часто первым достается совсем не та слава, которую они заслуживают.
Насчет предупреждений об осторожности Йобст не мог не согласиться с мнением старой гадалки: коль скоро ему самой судьбой суждено стать самым первым среди прочих собратьев по перу, то непременно стоит и поберечь свое здоровье. Не то, не ровен час, даже не дотянешь, того гляди, до первенства и счастливое пророчество гадалки не сбудется!
– Дай золота за гадание, – настырно потребовала старуха, – не то мое пророчество не сбудется!
– Золота у меня нет, – честно сказал литератор. – Держи серебряную монетку и не делай вид, что ты управляешь судьбой и знаешь, что и при каких обстоятельствах сбудется, а что нет.
– Возможно, я и есть сама судьба? – хрипло рассмеялась старуха и нахально выпустила в лицо Вайсброда клуб синего вонючего дыма. – Иди, Йобст. И не забудь, о чем я тебя предупреждала: будь осторожен!
«Откуда ей известно мое имя?» – испуганно подумал Вайсброд.
Он сам не заметил, как уже оказался на краю полупустой базарной площади и ноги вроде сами собой несли его к дому. Да, конечно, все очень правильно: ему нужно поспешать к своему столу, перу и бумаге!
Чтобы точно стать первым…
Балаган с циркачами давно уехал, и с той поры минула уже не одна пронизывающе холодная зима. Но Вайсброд все равно, несмотря на все усилия, никак не мог стать самым известным – хотя бы в пределах Саксонии – автором стихов и пьес. Что уж тут попусту говорить обо всей Германии или других европейских странах? Неужели проклятая старуха с вонючей табачной трубкой из балагана на площади солгала ему?
В один из темных осенних вечеров к Йобсту неожиданно заглянул давний приятель. Они посидели с кружками крепкого пива у жарко пылавшего камина, живо обсуждая последние политические новости и последние законы, недавно изданные курфюрстом, – указы властителя вызывали не только искреннее возмущение, но и откровенную насмешку населения.
– А вот мы сейчас сочиним о них забавный памфлетик в стихах, – со смехом предложил Йобст.
Присев к столу, он взял перо и бумагу, подумал и быстро набросал несколько четверостиший и прочел их знакомому. Тот пришел в полный восторг и даже посоветовал, как удачнее продолжить памфлет.
После его ухода Вайсброд приказал служанке подать вина и, прихлебывая его, старательно скрипел пером всю ночь напролет, сам во все горло хохоча над тем, что получалось. Ведь получалось, черт возьми, получалось! Да еще как метко, зло и ядовито!
На другой день после обеда вновь зашел тот же приятель. Йобст не утерпел и прочел свое новое готовое произведение. Друг был поражен и взволнован. Он сам переписал едкое творение Вайсброда и унес список с собой. Вскоре злой и острый памфлет уже вовсю гулял по городу, его окрестностям и незаметно расползся по всей Саксонии.
– Мне уже изрядно надоели всякие злокозненные стишки, – вскоре раздраженно сказал своим приближенным курфюрст. – Известно ли, кто является их автором?
Хозяину Саксонии придворные почтительно доложили:
– Автором мерзопакостных стихов является некий бумагомаратель Йобст Вайсброд.
– Это точно? – недоверчиво прищурился властитель.
– Как ясный день, Ваше Величество, – ответили ему, – верные люди давно донесли на стихоплета. Ему намекнули, что пора бы и уняться, но он не захотел прислушаться.
– Вот как? Поэт жаждет славы? – со злой иронией поднял бровь курфюрст. – Ну что же, он ее получит, коли сам этого захотел: пусть стража бросит его в темницу! А потом я подумаю, как с ним поступить.
Вечером того же дня ничего не подозревавшего и совсем не ждавшего никакой беды полуодетого литератора грубо вытащили из дома четверо здоровенных стражников в латах, вооруженных мечами и алебардами. Они отволокли едва переставлявшего ноги Йобста в сырую и полутемную, кишевшую крысами городскую тюрьму, бросив в сырую и мрачную подвальную камеру.
Два дня бедный, мечтавший о славе Йобст мучился полной неизвестностью, а на третий, во второй половине, когда солнце уже стало клониться к закату, загремели замки. Вайсброда вывели из камеры и притащили в большую залу заседаний суда.
На возвышении в широком, обитом темно-бордовым, как засохшая кровь, бархатом кресле сидел сам курфюрст. Он нервно перебирал холеными тонкими, но сильными пальцами, привычными к рукояти шпаги и конским поводьям, массивную золотую цепь на шее поверх своего роскошного одеяния из струистого шелка, парчи и тонкого сукна.
