и глухоту (по крайней мере, демонстративную), он вынужден перемещаться из дома в дом.
Пожар 1812 года уничтожил старую Москву. Большинство жителей из 270 тысяч успели уехать, но после возвращения многие выяснили, что им попросту негде жить. Обладатели столичных домов перебрались в Петербург и при случае старались продать опустевшие участки. Кто-то взялся за восстановление. В любом случае, облик города изменился до неузнаваемости. Из 9 тысяч жилых домов были уничтожены 6,5 тысячи. Сгорели сто двадцать два храма из трехсот двадцати девяти. В пожаре погибла библиотека Бутурлина, дом Мусиных-Пушкиных вместе с уникальным памятником древнерусской литературы – «Словом о полку Игореве». Восстановленная Москва мало напоминала тот, прежний город, который существовал до прихода французских войск. И в ней появились новые обитатели: Москва стала наполняться торговыми людьми. Строящемуся городу требовалось все, от леса до тканей для штор. Те, кто обладал предпринимательским чутьем и деловой хваткой, кто мог обеспечить потребности бывшей столицы, наживали состояния. Известно, что все участки на Маросейке перешли к купечеству. И хотя разорившиеся москвичи подали больше 18 тысяч прошений о вспомоществовании, комиссия для решения прошений не могла в полном объеме компенсировать потери горожан. У земли в Москве появились другие владельцы. Так начала складываться «Москва купеческая», о которой мы еще обязательно поговорим.
Глава 6. Барский дом и его обитатели
Дворню свою, в числе ста пяти человек, Прасковья Никитична держала строго. Следила, чтобы сенные девки не сидели без дела. Чтобы ключница не подворовывала из припасов, чтобы горничные не строили глазки лакеям. Говоря по правде, Прасковья Никитична предпочла бы, чтобы ее дворовые занимались исключительно делом. И не думали о таких суетных мелочах, как отношения между собой. И в этом барыня была далеко не одинока. У многих помещиков существовало правило, чтобы крепостные из дворни не заводили семьи.
«Люди эти, – писал русский историк Дмитрий Милютин, – находились в доме от рождения и до смерти. Некоторые до того свыкались с положением, что смотрели на себя как на неотъемлемую принадлежность «барской» семьи».
Если есть барская семья, к чему тогда собственные дети? Крестьянам позволяли жениться – в ином случае население усадьбы пойдет на убыль. А вот те, что были рядом с хозяевами, служили в доме, могли позволения на брак и не получить. Как, например, было заведено у генерала Льва Измайлова. В его Хитровщинской усадьбе среди домашних слуг было двести семьдесят мужчин и двести тридцать две женщины. Из них примерно пятнадцать девушек постоянно обитали в отдельном от основного дома помещении. Их держали, словно узниц – выходить самовольно запрещалось. Эти девушки были гаремом генерала, который он постоянно пополнял. Надоевшие отсылались в дальние поместья, новые фаворитки заступали на их место. За усердное стремление понравиться барину Измайлов награждал девок платьями или другими подарками.
К началу 1820-х изрядная часть детей, появившихся в его поместье, были его собственными бастардами. История, совершенно обычная для XIX века. У «бриллиантового» князя Куракина было около семидесяти внебрачных детей от крепостных, у трех холостых братьев-помещиков Свечиных из Тверского уезда было одиннадцать детей от дворовых девок. Когда в конечном счете Павел Агеевич Свечин решил взять в жены мать своих отпрысков (предварительно дав ей вольную), он поставил родившихся в браке детей в неравное положение с их братьями и сестрами. Все, кто появился на свет до замужества их матери, оставались крепостной собственностью родного отца. А те, кому повезло родиться после, – были свободными людьми дворянского звания, способными унаследовать имущество и фамилию.
Итак, Измайлов был не уникален. Однако на него стали писать жалобы: он обращался с крепостными слишком жестко, мог засечь за малейшую провинность. Но главная коллективная жалоба его дворни заключалась совсем в другом:
«Он крепостным жениться не позволяет, – писали крепостные, – а сам держит в запертых комнатах девок до тридцати человек, при этом нарушив девство их силою».
Возможно, жалобу оставили бы без внимания. Дело помещика-насильника Страшинского, который сотнями бесчестил женщин, ждало двадцать пять лет, прежде чем «рекордсмен» понес хоть какое-то наказание (впрочем, весьма условное – его отстранили от управления поместьем). Но на Измайлова стали жаловаться другие помещики. Огарев и Салтыков имели каждый свой зуб на генерала. Оттого не пожалели денег, заплатили управляющему Измайлова и через него собрали изрядный компромат на соседа. Выудили на свет божий и факты насилия, и даже нарушение церковных правил – гаремных девок генерал не допускал до исповеди и не позволял ходить им в храм. Такой момент стал важным, поворотным. Власти заинтересовались личностью генерала.
Тогда выяснили, что первая жалоба была датирована еще 1802 годом. И что сам государь Александр I, только заступивший на престол, приказал разведать про Измайлова – чем он «знаменит». И вот после этого – тишина. Замяли? Скорее всего.
Теперь маховик следствия раскручивался неумолимо. Брали показания у соседей, опрашивали дворню. Мавра Феофанова показала следующее:
«На тринадцатом году жизни… была взята из дома отца своего. Отдана была во флигель к барину Измайлову, а потом подарена им гостю, Степану Козлову».
То есть крепостная Мавра была не только подвергнута насилию со стороны Измайлова, но и стала игрушкой для заезжего гостя. Сколько было таких Мавр за годы хозяйствования генерала? Трудно сказать. Но на разбирательство ушло три года. И в 1830-м над Измайловым учредили опеку – в своих владениях отныне он не мог распоряжаться сам. Досталось и губернским властям, которые скрывали правду об этом человеке.
Дворовые – самая близкая к хозяевам прислуга – чаще других сталкивались с самодурством и самоуправством помещиков. Именно дворовые девки прежде других попадали в такие гаремы, как у Измайлова. Дворовых дарили, обменивали, продавали, разлучая семьи. Далеко не сразу появился запрет на торговлю «поштучно». Численность такой прислуги иногда была колоссальной: богатейшая графиня Александра Браницкая, племянница (а по другим слухам, и многолетняя любовница) светлейшего князя Григория Потемкина, распоряжалась дворней в пятьсот человек. Граф Разумовский отдавал приказы лично или через управляющего девятистам дворовым. Триста человек дворни насчитывали графы Шереметевы. Дело в том, что дворня – это не только повара и горничные. К ним также относились и лакеи, и полотеры, и камердинеры, артисты и музыканты… В XVIII столетии у многих помещиков имелись собственные театры или капеллы, в которых служению музам отдавали крепостных. Так и разрастался штат.
У поэта Александра Сергеевича Пушкина, которого привычно считать человеком скромного дохода или даже бедным (что было совсем не так), в доме на Мойке работали от пятнадцати до восемнадцати человек прислуги. Конечно, надо делать скидку на число домочадцев:
