По моим расчетам, к матчу с Грецией я должен был подойти, подготовленный на семь баллов из десяти. Таковы были планы доктора Лентини при участии Синьорини и Эчеваррии. Я работал в два или три раза больше моих партнеров по сборной, поскольку делал не только то, что они, но и свою собственную работу. Фернандо говорил мне, что к игре с греками я буду подготовлен лучше, чем к матчу с Камеруном в 1990 году.
Когда я уже был там, то привлек к работе еще и Даниэля Серрини; он приехал 9 июня исключительно по моей просьбе. Я хотел, чтобы он был с нами во что бы то ни стало. Он помог мне в плане улучшения моих физических кондиций, когда я вернулся в «Ньюэллз» и сборную перед матчами с Австралией, и теперь я хотел, чтобы он помог мне снова. Он мог помочь мне с диетой и регулированием веса, хотя на этот раз данная проблема меня не заботила; я хотел играть с 76 килограммами, а не с 72 как в «Ньюэллз». В тот раз Синьорини сказал не без основания: «Его трогают, и он летит». Я знал, что Маркосу и Фернандо не очень-то по душе пришлась идея привлечь Серрини, но я хотел этого. И дал четко это понять, так как хотел, чтобы люди приняли раз и навсегда то, что решения принимаю только я, а не мой «клан» или окружение. И если я ошибаюсь, это моя ошибка. Серрини в США позвал я. С ним также приехал – но уже из Италии – мой большой друг, которого я также хотел видеть в своей команде: Сальваторе Кармандо, массажист «Наполи», который также работал со мной в Мексике, но в Италии его рядом уже не было.
Я по-прежнему коллекционировал футболки, и в первые дни надевал одну с надписью: «Если, играя, я краду у них улыбку… я хотел бы играть всю свою жизнь». И это было прямо в точку.
Поначалу мы были лучшей командой на мундиале. Мы вновь поклялись взять реванш за все, что мы пережили, и мы его брали. За нас выступал самый лучший нападающий, Батистута, который находился тогда на пике формы; в бой рвался подгоняемый мной Каниджа, и в состав был включен такой феноменальный футболист как Бальбо.
Также мы решили вопрос с вратарем, и здесь не обошлось без моего вмешательства. Первоначально, по замыслу Басиле, каждый голкипер должен был сыграть по одному матчу, однако этому предложению воспротивился Ислас. Проблема состояла в том, что никто не захотел сообщить об этом Гойкоэчеа, сообщить, что он будет сидеть на скамейке запасных. И тогда мне пришлось взять это бремя на себя: «Гойко, надо кое-что прояснить… Ворота будет защищать Ислас, так как он доказал на поле, что имеет на это полное право». Я не хотел обманывать Гойкоэчеа, поскольку он был замечательным товарищем! Я, как капитан, должен был сказать своему другу о том, что он не будет играть, хотя я очень хотел, чтобы сыграл именно он! Ведь мы с ним боролись вместе, локтем к локтю! Это было решение Басиле, которое фактически оставляло Гойко за бортом Мундиаля, но мы с Руджери сделали все, чтобы поддержать его, чтобы заставить его почувствовать себя частью команды. Команды, которая уже начинала действовать как слаженный оркестр.
На чемпионате мира нам не нужно было уходить в глухую защиту, и мы не уходили, мы оборонялись с мячом в ногах! Это была идея Басиле, который сказал нам: «Посмотрите, если мы будем играть так, как всем нам хотелось бы, с Марадоной, Каниджей, Бальбо, Батистутой, Симеоне и Редондо впереди, мы проиграем 0:5… Однако, если мы будем держать мяч, и каждый из вас станет тенью партнера, подстраховывая друг друга, отходя назад, у нас все получится». И ведь получилось! Я забил Греции играючи: так-так-так, пулеметная очередь, стенка с Редондо и гол, гол-красавец! Вперед пошли и Симеоне, и Чамот… У нас была суперкоманда, и поэтому мы разорвали греков 4:1 21 июня, а затем одержали волевую победу над нигерийцами 2:1. У нас была великая команда, и поэтому тот результат, который она в итоге показала, будет для меня огорчением на всю жизнь.
Бебето и Ромарио говорили мне: «Когда мы увидели, что вы смогли переломить ход матча с Нигерией, вырвали победу у этих негров, которые больше походили на орангутанов, мы сказали себе «Оп! У аргентинцев есть команда, а не только один Марадона… Эта команда сильна тактически, сильна физически; к тому же это еще и думающая команда». Это мне сказал не первый встречный, а Бебето и Ромарио в приватной беседе. Они хотели сказать, что для бразильцев по итогам двух сыгранных матчей мы уже были серьезным соперником. И для остальных – тоже. Мы разгромили Грецию, мы одлели нигерийцев… и случилось то, что случилось.
Я никогда не забуду тот вечер 25 июня 1994 года. Никогда. Я чувствовал, что провел суперматч и был счастлив. Ничего не подозревавший, я праздновал победу стоя перед трибуной, а в это время по полю уже шла медсестра, чтобы найти меня. Что я мог подозревать, когда я был чист, чист?! Помню, как я посмотрел на Клаудию, сидевшую на трибуне, и сделал жест, словно говоря: «А это еще кто такая?». Я был абсолютно спокоен, потому что уже проходил допинг-контроль до мундиаля, и результат неизменно оказывался отрицательным. Я ничего не принимал, ни-че-го! Полная абстиненция! Поэтому я ушел с толстушкой, празднуя и улыбаясь. И отчего мне было не улыбаться?
Любой из журналистов, который видел меня сразу после допинг-контроля, мог сказать, что видел меня счастливым, счастливым до умопомрачения. Таким счастливым, что и представить себе было нельзя, как меня может постичь какая-то беда. Помню, как один из них спросил меня:
— Диего, в матче против сборной Греции твое выступление оценили в 6,50. Сегодня ты играл еще лучше. Какую оценку ты бы выставил себе сам?
— Шесть с половиной… и еще пять сотых.
Три дня спустя я сидел на базе в Бэбсон Колледж, пил чай «мате», наслаждаясь парой часов свободного времени, которые предоставил нам Басиле. Было жарко, как и во все остальные дни, но на нас это не оказывало никакого влияния. Мы радовались жизни словно дети. Болтали о каких-то пустяках с Клаудией, с Гойкоэчеа, с его женой Аной Лаурой. И тут появился Маркос Франки, с кошмарной миной на лице. «Кто же умер?» – подумал я. Он взял меня за плечо и отвел в сторону.
— Диего, я должен поговорить с тобой один на один. Послушай, результат твоей допинг-пробы после матча с Нигерией оказался положительным. Но ты не беспокойся, наши руководители разбираются…
Последние слова я уже не расслышал; я развернулся и пошел обратно, ища глазами Клаудию… Я практически ничего не различал вокруг, мой взгляд был затуманен слезами, а мой голос дрожал, когда я произносил эту фразу:
— Мы уезжаем с чемпионата мира.
И разрыдался как ребенок.
Мы пошли вдвоем, обнявшись, по направлению к моему номеру 127, и там меня прорвало… Я бил кулаками о стену и кричал, кричал, кричал: «Они отымели меня, понимаешь?! Отымели в жопу! Отымели как никогда раньше, и мне придется пройти сквозь это!».
Никто из тех, кто был со мной, не решался мне что-нибудь сказать – ни Клаудия, ни Маркос, ни дорогой Кармандо, бедняга… В то, что «начальники разбираются», не верил ни я, ни кто-либо вообще. Я знал… знал очень хорошо, что пришел конец.
Даниэль Болотникофф отправился в Лос-Анджелес, где должен был пройти повторный анализ, вместе с Серрини и одним из руководителей АФА, Давидом Пинтадо. На самом деле Серрини не должен был ничего делать, потому что его даже не было в официальном списке делегации. Также туда полетел доктор Карлос Пейдро, который был нашим кардиологом и помощником врача сборной, этой головки члена Угальде.
Мир словно обрушился на меня. Я не знал, что мне делать и куда идти. Я должен был «выйти к народу», но не хотел расстраивать остальных ребят. Мы должны были отправиться в Даллас, где сборной предстояло провести матч с болгарами, и у меня каждый раз екало сердце, как только я представлял себе, что меня не будет там, на поле. У меня не было ни малейшего желания говорить что-либо тем, кто был в курсе всего. Может быть, в глубине души у меня и жила надежда, что наши руководители, улетевшие в Лос-Анджелес в составе делегации, что везла с собой повторный анализ, сумеют что-нибудь сделать, что они мне поверят, примут во внимания, как я рвал жопу, тренировался три раза в день, но… Если бы они меня видели!
29-го июня, в среду, мы приземлились в Далласе, и когда мы входили в отель, впереди всех шел я. На мне была униформа сборной, черные очки и синяя шапочка «Микей», которую подарили мои дочери. Все камеры были направлены на меня, но так бывало и раньше; мне было не впервой находиться в центре внимания. По-прежнему еще никто ничего не знал, и для меня было очень приятно увидеть в толпе улыбающиеся лица моих друзей-журналистов. Многие из них бились за меня, защищали меня, и теперь наслаждались тем, что я сумел взять реванш, что я стал прежним Марадоной. Если бы они знали то, что знал я! Как же мне было больно носить все это в себе!
В тот же самый вечер, за сутки до матча, мы отправились на стадион, «Коттон Боул», чтобы изучить состояние поля, как это обычно делается на чемпионатах мира. Я прекрасно знал, что завтра меня здесь не будет, что мне не позволят быть здесь. Не все мои товарищи по сборной знали правду, поэтому их очень удивляло, что я был более молчалив, чем обычно. Я даже не коснулся мяча, а просто пошел по направлению к противоположным воротам и остался стоять там, сжимая в своих руках сетку как заключенный.
