армию скоро идти.
— Дид, у вас пече?
— Пече. А у вас?
Так начиналось утро. Потом в течение дня еще много раз:
— Дид, у вас пече?
— Пече. А у вас?
Дид упал с лестницы, когда лазил на чердак за табачным листом. «Будь он неладен, тот тютюн!» Теперь он весь в гипсе, как в панцире.
Утро начинается с надежды.
— Вот сдынут гипс (у него получается «хыпс»), рехент! — гудит дид.
— Да нет, — степенно отвечает Иван Данилович. Он моложе деда, и он скептик. — Гипс с вас не снимут, рано еще.
— Как рано? — волнуется дид. — Липень на дворе. Я третий мисяц лежу.
Тоне жалко деда, а Ивана Даниловича с его «самолетом» она не любит. У Ивана Даниловича сломано плечо, и он носит свою руку на таком устройстве, которое здесь называют «самолет».
Самый веселый человек в палате — Колька. Так же как Клим, он лежит на вытяжке — сломал ногу. Колька — строитель, упал с лесов, а до этого служил на флоте.
— Да вы не огорчайтесь, дид, — говорит он, — чего это вам гипс (Колька тоже говорит «хыпс») мешает? Зато ж вы в этом гипсе можете вместо дюка у Ришельевской лестницы стоять…
Перед обедом в палату прибегает Петр, его не было с самого утра.
— Во всей Одессе водки нет, — возбужденно сообщает он.
Петр здесь самый здоровый. Его готовят к плановой операции: будут «вынимать» гвоздь из бедра.
— Во! — то ли с восхищением, то ли с завистью говорит дид. — Всю Одессу уже обегал.
— Вы этому Петру не завидуйте, — хохочет Колька. — Его скоро из больницы спишут, как с корабля. Без операции.
— Чего это меня спишут? — обижается Петр.
— Да тебя ж наркоз не возьмет, ты ж весь насквозь проспиртован…
Тоня ночует здесь же, в больнице, у коридорной нянечки, тети Фроси.
— Ты, девка, пойдешь ко мне, — сказала та ей в первый же вечер.
Тоня ничему не удивляется, принимает как должное: люди добры.
— Не все добры, — возражает тетя Фрося сердито, — уши-то не развешивай.
Тоня смеется.
— Да, да, — уверяет тетя Фрося. — Тебе все хаханьки. Ты еще среди чужих людей не жила, а я, брат, нажилась.
— Да вот я с вами-то живу, — смеется Тоня.
— Сравнила! Я не в счет, не обо мне разговор.
Один человек сказал: «Одесса — это нация».
Тоня про это не знает, но чувствует примерно то же: все одинаково добры. Или это здесь воздух такой? Приветливый, теплый воздух…
Когда потом ее спрашивали, была ли она в Одессе, Тоня всегда отвечала: «Нет». Потому что разве это она в Одессе прожила когда-то один месяц своей жизни? Она прожила его в больнице. В областной одесской больнице, во второй хирургии, в четвертой палате.
— Ты сходи погуляй, — говорил ей Клим.
Но ей никуда не хотелось уходить от него.
— Посмотри, что за Ришельевская лестница.
Ей было неинтересно смотреть лестницу без него.
О трехлетнем Славке, оставленном дома со свекровью, думала и волновалась гораздо меньше, чем о Климе. Ничего не было важнее, чем каждую минуту видеть, слышать, знать, что вот он здесь, выздоравливает, смеется и любит, любит ее…
С Климом разошлись, когда Славке было семь лет, он пошел в первый класс. Свекрови уже не было, а то бы злорадствовала: «Вот я говорила — больно любишь его, добром это не кончится».
Ревновала не к тому, что он любит Тоню, а к тому, что Тоня так сильно его любит. «Добром не кончится».
В наборном цехе, где Тоня работает старшим мастером, одиноких и разведенных женщин больше, чем замужних.
— А по мне, так без мужа жить, лучше, — говорит Алевтина. — Полная свобода.
— Куда тебе эта свобода? — насмешливо спрашивает Мария Николаевна.
Разговор происходит в обеденный перерыв, в конторке. Алевтина — линотипистка. Мария Николаевна — верстальщица из старых, кадровых, всю жизнь в типографии, даже на пенсию выйдя, продолжает работать.
Тоня слушает вполуха, эти ежедневные разговоры про мужей надоели.
У Марии Николаевны муж умер в прошлом году. Прожила она с ним всю жизнь.
— Худо ли — бедно, но всю жизнь. Ни о каком разводе и в мыслях не было.
— Да неужели не надоело, всю-то жизнь? — хохочет Алевтина.
Она большая, толстая, черный халат едва сходится на ней. Алевтина уже дважды, как она выражается, «сходила замуж».
— Дважды сходила и вернулась, ну их к лешему!
Тоня завидует Алевтининой веселости, легкости, с какой та живет на свете.
— Ты, я смотрю, и не тоскуешь никогда, — говорит она Алевтине.
— Еще чего! Стану я тосковать! Пусть они обо мне тоскуют.
«А я думала — умру, когда Клим ушел».
Сентябрь в тот год был теплым, почти летним, даже ночи были теплыми, окон не закрывали, и бессонными ночами Тоня слушала, как сначала улица затихает, засыпает, а потом просыпается. Первыми начинают трамваи. Но еще до трамваев — чьи-то одинокие шаги по тротуару: тук-тук-тук.
Только так слепо и сильно любя, можно было ничего не заметить. Не заметила его отчужденности (ведь была же отчужденность?!), невниканья во все, чем тогда жила. А жила — Славкой. Мальчик в тот год остался без бабушки. Мать Клима была главным человеком в его маленькой жизни, каждый день с ней. Тоня училась, потом работала, а главное — она без остатка принадлежала Климу. Ни на что не оставалось времени. Клим любил ходить в туристские походы, потом купили мотоцикл, но и походы он продолжал любить. И Тоня всюду была с ним, ездила, ходила. Она и думала, как он, и любила то, что любил он, и сердилась, когда другие не соглашались с ним или, что уж абсолютно невозможно, осуждали или ругали его.
Тонины родители, особенно отец, считали Клима легкомысленным: «ветер в голове». Тоня огорчалась и даже плакала: если бы это не отец родной, ноги бы ее там не было! Неужели им мало, что их дочь счастлива? Счастлива, счастлива, счастлива, как никто! Неужели не видно? Вот она идет рядом с Климом, поглядите, какой у Антонины красивый, высокий, улыбающийся муж!
— Да у него и улыбка-то какая-то легкомысленная, глупая, прости меня господи! — говорила мать.
Это уже было слишком, этого вообще нельзя было стерпеть. Тоня выскочила из комнаты, хлопнув дверью, и целый месяц не появлялась в родительском доме.
Но любовь ее не становилась меньше. Никто, даже Клим, так жестоко обойдясь с ней, не смог поколебать любви. Наверно, так уж бывает: если она есть, куда ей деться?
В Одессе, после того как попали в аварию, просыпалась по ночам в маленькой комнате тети Фроси и мучилась страхами: а вдруг гангрена? (Откуда там могла
