главной улице, и маленькая Лийзе в светлых кудряшках из-под соломенной шляпки, не понимая ничего из этой русской песни, запомнила на всю жизнь звучанье ее упоительных слов:
Наши жены — пушки заряжены,
Вот где наши жены!
Медные трубы, солнечный ветреный день, ногам холодно в коротеньких панталонах, но как счастливо, как весело!
Солдатушки! Бравы ребятушки!
Царская фамилия всегда останавливалась в доме графа Делагарди (сейчас здесь городская больница) на улице Ваба. С приездом царя в городе не прекращалось веселье. И не только солдаты пели, маршируя по улицам, но и в курзале, и в замковом парке все время звучала музыка, русское и немецкое пенье.
На набережной (она и сейчас называется променад, а раньше было целых три променада — Шоколадный променад, Графский и Большой) гуляли дамы под белыми кружевными зонтиками.
И потом, когда Лийзе подросла, когда ей было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет, дамы все так же гуляли под зонтиками, так же пахли духами и сияли улыбками. Было уже, правда, не так весело, как когда-то, но все же, если удавалось, переделав уйму дел (Лийзе работала горничной у баронессы Ферзен), улизнуть из дома (отпросившись, разумеется), то… Ах, какой восторг охватывал девушку в этой чужой нарядной толпе! Грустно быть на празднике чужой, но все же как красиво вокруг, как нарядно!
«Аттестат
Лийзе Ракасел прослужила у меня горничной 4 (четыре) года, причем я всегда была ею очень довольна. Она девушка вполне честная, услужливая, хорошего характера. Может ухаживать за больными, знает шитье и домашнюю починку, стирку и отлично гладит…
И. М. Баронесса Ферзен».
А ниже:
«Е. И. Барон Ферзен».
А еще ниже:
«Подпись руки барона Ферзена удостоверяю.
Пристав Лейкин».
И на подписи печать полицейского пристава.
Пристав, разумеется, мог удостоверить только подпись самого барона, у баронессы права подписи не было. Зато было право оценивать работу горничной: «…и отлично гладит».
Читая, Виктор думает про Тоню (он всегда думает про нее). Когда-то вместе с ней и Климом ходили в туристские походы, горел, потрескивая, ночной костер в любимейшем месте — на Московском море. Что было делать, если она оказалась замужем, когда они познакомились? Познакомились в одном из походов. Там все просто и быстро возникает: знакомства, дружба. Считалось, что они дружат с Климом. Никто ничего никогда не узнал и сейчас не знает. И Антонина совсем не догадывается.
Когда Клим ушел от нее, надежды даже не возникло: надо было видеть Тоню, ее серое, страдающее лицо. Какие могли быть надежды? Все равно что думать, будто собака, которой перебили лапы, побежит за тобой, если ты позовешь.
Виктор Васильев работал раньше наладчиком на «Первомайке». В типографию перешел из-за Тони, но она об этом не знает, он так ловко это обставил, никто ничего не понял. Тогда еще все вместе ходили в походы. Тоня заканчивала техникум и получила распределение в типографию.
— У вас там заработать можно? — спросил как-то Виктор, так небрежно спросил.
— Еще бы, — сказала Тоня. — Если, конечно, работать, а не вола вертеть.
По сравнению с комбинатом заработки, по правде говоря, были невысокие, но он все же перешел и делал вид, что очень доволен именно заработками. Вообще многое в нем выглядело не так, как было на самом деле. Считалось: «Васильев — этот копейки не упустит», «Васильеву лишь бы булькало, последнюю копейку спустит», «Чего не женится, дурак, за тридцать перевалило», «Кто за него пойдет, за забулдыгу?»
Виктор лишь посмеивался на все: пусть говорят.
Сейчас, читая эстонскую повесть, думал: Тоня была в Эстонии без него. Когда Клим купил мотоцикл, компания распалась. Они одни съездили в Ленинград, в Эстонию, в Одессу. Там попали в аварию, Клим сломал ногу, но и после этого ездили, хотя уже не так часто. Опять ходили вместе в походы, опять горел ночной костер на Селигере, на Московском море…
— А почему не может быть? — услышал вдруг Виктор. — Тихоня-тихоня, а дела проворачивает. Вообще-то письмо не про нее — про Алевтину, но и Антонина способствовала.
Виктор прислушался. У окна за столом сидели, попивая чай, Лена Ананьева из той смены и бригадир верстальщиков Тамара Ивановна.
— На месткоме так прямо и сказали: мы на личности, дескать, не посмотрим. Кто бы ни был виноват — ответит. Хищениям — заслон.
Виктор догадался: Ленка Ананьева — член месткома, сегодня заседание, поэтому она и вышла не в свою смену. И вот теперь несет что-то несусветное. Виктор бросился в конторку. Чего-то затевается — только это и понял. Спрашивать у Ананьевой — нечего и думать, подожмет губы: «А тебе что? Или ты тоже с этого имел?» Что-нибудь в этом роде. Заглянув в конторку, увидел: Тоня, Алевтина и Мария Николаевна о чем-то беседуют. У Тони лицо отсутствующее, как всегда, разговора будто не слышит. Алевтина обернулась. «Выйди-ка», — попросил он ее.
Никитин был удивлен мгновенному развороту событий: не успели прислать акт из ОБХСС, как председатель месткома доложил: «Мы, кажется, нашли виновных, Александр Николаевич. Цепочка длинная, но вытянем. Я на месткоме уже поставил ребром: укрывать никого не будем».
«Этот, — подумал Александр Николаевич, выслушав председателя месткома, — пожалуй, наломает дров, если его не остановить». Но останавливать, вникать было некогда — столько всяких дел! — да и нельзя, он же сам ему приказал: «Заслон хищениям — вот ваша задача».
С тех пор как умерла свекровь и ушел Клим, Тоня стала единоличной хозяйкой своей жизни. Раньше во всем оглядывалась на Клима и уж подавно на свекровь. Бывало, скатерть свежую не имела права постелить. «Зачем? — одергивала свекровь. — Еще и эта не грязная».
Теперь делай что хочешь, хоть каждый день — свежую скатерть на стол. «Куда тебе эта свобода?» — спросила у Алевтины Мария Николаевна, и Тоня в душе согласилась с ней: свобода из-за одиночества, какое в ней счастье? Хоть одиночеством Тонину жизнь назвать нельзя, потому что — Славка.
Сегодня, провожая его в школу, спросила:
— Нам ведь хорошо с тобой живется, правда, Слава?
— А чего? — ответил он и смутился.
Поняла: нельзя это спрашивать. Никто, даже родная мать, не может знать, что творится в душе. Родная душа — а все ровно потемки. Стало стыдно и жалко. Славку? Себя? Так и пришла — расстроенная — в свой наборный, а тут еще Алевтина: «Сглазили!» Ее-то кто сглазил? Живет себе как птичка: ни тревог, ни забот. «Пусть они обо мне тоскуют!»
Но подойти к ее линотипу и узнать, что же произошло, до обеденного перерыва так и не смогла: на
